Ни малейшего движения воздуха, ни самого легкого дуновения ветра. Застывший мир, измученная пеклом земля, измученные люди, задыхающиеся деревья и животные…

Тень тоже была насыщена иссушающим зноем, от нее веяло не прохладой, а жаром горящих углей. Но в тени отдыхали глаза, в тени можно было хоть чуть-чуть обмануть самого себя: вот ты, наконец, и скрылся от палящих лучей, вот ты и нашел крохотный оазис.

«Оазис!» — это полоска тени под крылом истребителя. Здесь совсем иной мир. Мир беспечной жизни: кружка принесенного механиком холодного кофе, сигареты и разговоры по душам. Не о войне. Война далеко: вполне возможно, что прежде чем раздастся сигнал на вылет, пройдет целый час. А это вечность. Шестьдесят минут, три тысячи шестьсот секунд, миллион мгновений…

Мартинес положил кудрявую голову на скрещенные руки, лениво выпустил изо рта сигаретный дым и сказал Денисио:

— Тепло. У нас в Сибири так тепло не бывает.

— Да, хорошо, — ответил Денисио. — Грейся.

— У нас в Сибири морозы в тридцать градусов, зимой, конечно, — это норма. А снега… Снега заметают хаты по самые трубы. Выберешься на улицу, станешь на лыжи — и айда в тайгу. С ружьишком. Деревья потрескивают, небо синее-синее, на елях вот такие белые шапки. Вздохнешь полной грудью — будто из чистого родника глотнешь.

Мартинес умолк, мечтательно прикрыл глаза. На его открытом лице застыла улыбка — он видел сейчас свою Сибирь и думал только о ней.

Денисио попросил:

— Давай еще. О снегах и морозе в тридцать. Когда рассказываешь, не так печет… Знаешь, как называют благословенный край, в котором мы сейчас находимся? «Сковородка Испании»!

— «Сковородка Испании»? Это здорово!.. Слушай, Денисио, ты веришь, что Республика может победить?

— А ты?

— Я не знаю…

— Я тоже не знаю. С каждым днем становится все тяжелее. Итальянцы и немцы прут в Испанию беспрерывно. Если б не они, Франко давно висел бы на перекладине.

— Значит, ты сомневаешься? Зачем же мы тогда воюем?

— Кто — мы? Кого ты имеешь в виду?

— Не только тебя и себя, конечно. Я имею в виду всех нас.

— Всех нас? Тогда я тебе отвечу так. Наши друзья испанцы — не только солдаты и офицеры, а все, понимаешь, все! — должны видеть, что на их стороне все честное и прогрессивное человечество, представителями которого мы с тобой являемся. Разве для них этого мало? Тут не надо быть особым политиком, чтобы понять: когда тебя поддерживает не один и не два порядочных человека, а миллионы, — ты не можешь не чувствовать за своей спиной великую силу. Разве не так?

— Так, но…

— Подожди, я еще не докончил. Пойдем дальше. По-твоему, пускай фашисты идут по Испании парадным шагом? Бег без препятствий? По Испании, а потом и по всему миру?

— Но если знать, что ты заранее обречен…

— Кто тебе сказал, что мы считаем себя обреченными? Обреченность — это совсем другое.

— Какое другое?

— Это когда у тебя нет никакой веры.

— Но у нас ее тоже нет. Настоящей, твердой. Ты сам говоришь: «Я не знаю…»

— Ну-ну! Недалеко глядишь, камарада Мартинес.

— Никита Громов…

— Тем более… У нас с тобой вера посильнее, чем у тех, кто забился сейчас в норы. Переждем, мол, грозу, а там будет видно. Авось пронесет… Мы-то с тобой знаем, что фашисты рано или поздно обломают зубы. Не в Испании, так в другом месте. Знаем?

— Знаем. Это мы знаем.

— Вот поэтому мы с тобой здесь и воюем.

— Не показываем, а доказываем!.. А вообще, все еще может измениться. Должны же эти западные «демократы» понять, что играют с огнем! Или они думают, будто гроза и вправду пройдет стороной?

— А если поймут? Что тогда?

— Чудак ты человек, Никита Громов! Стоит им общими усилиями перекрыть все границы Испании, чтобы сюда больше не пробралась ни одна фашистская итальянская и немецкая крыса, — и через пару месяцев все будет кончено. От Франко не останется и пыли.

— Ты веришь, что они могут перекрыть границы и не пустить сюда ни одну немецкую и итальянскую фашистскую крысу?

— Какого черта ты ко мне пристал со своими вопросами! — вдруг взорвался Денисио.

— Ты веришь, что они пойдут на это?

— Не верю! Понял? Не верю!

— Значит?

— Значит, мы будем воевать до конца! Ты, я, Хуан Морадо, американец Кервуд, француз Арно Шарвен, Риос Амайа, Эмилио Прадос. Все! Понял?

— Понял. Ты только не кипятись. От тебя и без этого идет дым…

— Мы будем воевать до конца, — повторил Денисио. — В Испании, во Франции, в Греции — везде, где надо будет драться с фашизмом. Иначе не стоит жить. Иначе жить будет незачем! Или ты думаешь по-другому?

— Нет. Если бы я думал по-другому, меня здесь не было бы…

Мартинес надолго умолк, и Денисио подумал, что он, утомленный разговором, задремал. Денисио про себя улыбнулся: «Золотой парень, но многого еще не понимает. Может быть, потому, что фашистов видел только в фильмах и с большой высоты. Фашизм он ненавидит разумом, а надо ненавидеть сердцем… Но ничего, это к нему придет…»

Денисио хотел было уже об этом сказать, однако Мартинес, словно разгадав его мысли, неожиданно проговорил:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Вот, мол, приехал сибиряк Никита Громов в Испанию драться с фашистами, а сам еще толком и не знает, какое это чудовище, с кем он дерется… Не-ет, брат, я это чудовище знаю. И не так уж обязательно увидать его с глазу на глаз. Да и встречался я с ним не однажды. Но говорю о другом. И думаю о том, что будет, если здесь, в Испании, верх возьмут франкисты. Понимаешь, сколько прольется кровушки?..

Он опять умолк, но молчал теперь не так долго. Приподнялся на локтях, положил голову на сцепленные пальцы и сказал, глядя на едва просвечивающие сквозь дымку горы:

— Было мне лет, наверное, шестнадцать, когда в нашу сибирскую деревню приехали две кулацкие семьи. До этого я таких нелюдей и в глаза не видывал. Волки, а не человеки. Поселились они рядом друг с другом — двое крепких мужиков, две бабы, четверо парней года на два, на три постарше меня и старуха. В тот год в деревнях наших голод ходил из хаты в хату, как хозяин: там мальчонка помер, наевшись корья, там молодуха богу душу отдала, а там сразу двое или трое преставились. Бродят наши сибиряки по деревне, ну точно тени. Ветер дунет — шатаются, будто пьяные, возьмет мужик ружьишко, отправится в тайгу побелковать или зверька какого подстрелить для мяса — да и не вернется. Где-то там под елью или кедрачом силушки у него кончатся, приляжет он на мягкую хвою, а встать уже не встанет…

Сам я тоже на кащея стал похож: руки и ноги — как соломинки, шея — вот, тоньше мизинца, ребра на глаз пересчитать можно. Сестренка моя, Надюшка, еле ноги передвигает, прозрачная, будто стеклышко… А те, что приехали, и в ус не дуют: морды красные, жирные, сало с салом жрут и салом закусывают… Бывало, пойдем с Надюшкой в тайгу грибков поискать или силки поставить, повстречаемся с кулацкими сынками, тут и начнется: «Эй вы, — кричат эти гады, — мы вам по дружбе бесплатно яму уже выкопали и крест сосновый сколотили! Чего тянете резину, копыта не отбрасываете?!» Мы молчим, будто и не слышим. А их наше молчание еще больше подзаводит. «Чтоб на могилке вашей травка поскорее взошла и зазеленела, мы каждый день с…ть на ней будем для удобрения…» И гогочут, ржут, сволочи, весело им. Надюшка плачет, я обниму ее за плечи, говорю: «Не надо, сестренка, не надо, не помрем мы с тобой, придет и на нашу улицу праздник…» А самого колотит, будто в лихорадке, окажись под рукой берданка или, еще лучше, двустволка с картечью — пальнул бы по мордам, чтоб красной юшкой умылись…

Вот такие были дела, брат ты мой Денисио, — продолжал Мартинес. — Как-то забрели мы с Надюшкой в глубь тайги, версты, наверное, три от деревни. Три версты — вроде и недалеко, да в наших краях это уже глухомань, кричи не кричи — ни одна живая душа не откликнется. Надюшка говорит: «Пристала я, Никита, не знаю, как назад возвращаться буду…» — «Ничего, — отвечаю, — полежим маленько, отдохнем, все будет хорошо…»