Командир батальона Леон, весь седой, словно голова его была покрыта слоем снега, с трубкой в зубах ходил от одной группы бойцов к другой и посмеивался:

— Они думают напугать нас своей трескотней… В жизни не встречал таких болванов, как эти идиоты… Лупят в белый свет и называют этот спектакль артподготовкой.

Солдаты смотрели на Леона со смешанным чувством восторга и суеверия. Его словно охраняла неведомая сверхъестественная сила: рядом с ним взрывались снаряды, порой майор скрывался в клубах дыма и оседавшей на землю черной пыли и гари, и тогда казалось, что от него ничего уже не осталось. Солдаты, притаившиеся в окопах и выдолбленных в каменистой почве ячейках, высовывали головы и глазами, в которых будто отпечатались боль, надежда, готовность к мести, печаль и ярость, смотрели на клочок земли, где только минуту назад стоял майор Леон, и ждали, когда рассеется дым и осядет черная гарь. Дым рассеивался, гарь оседала, и перед глазами солдат представала знакомая картина: майор Леон, слегка склонив седую голову, как ни в чем не бывало стоял все на том же месте и не спеша, сосредоточенно набивал табаком трубку, закуривал и шел дальше, к следующей группе солдат. Подходил я, выждав, когда грохот взрывов прекращался хотя бы на мгновение, говорил, усмехаясь:

— Весело живем, а, ребята? Не каждый день услышишь такой концерт! Да еще бесплатно. Не хватает только хороших солистов, которые спели бы «Аве Мария!»…

Солдаты, обрадованные тем, что видят своего командира целым и невредимым, подхватывали:

— Не хватает и по стаканчику «малаги», камарада Леон. Тогда мы и сами спели бы не хуже солистов…

— И по толстушке на брата. Не обязательно красавицу, лишь была бы веселой и не очень брыкливой…

— И еще по полсотни патронов на карабин. В придачу к толстушке…

— Толстуска, толстуска… Сналяда на пуску где? Сналядана пуску ни целта нету.

Это подавал голос маленький артиллерист с такими кривыми ногами, точно он с самого дня рождения не слезал с коня. В Испанию он приехал не то из Индонезии, не то из Сингапура, никто этого толком не знал, как никто толком не знал, какая у него настоящая фамилия. Когда артиллерист появился в батальоне и у него спросили, откуда он родом и как его зовут, тот ответил, махнув рукой в неопределенном направлении:

— Оттуда… Пускаль я. Из пуски стлеляю. Холосо стлеляю…

Он действительно был артиллеристом высокого класса, этот пушкарь, как все его звали в батальоне. Сейчас он бегал вокруг своего орудия, покрикивал на помощников и через каждые четверть часа принимался пересчитывать снаряды. И непрерывно ворчал:

— Это какая война? Ни к целту не годится такая война! Цем я долзен стлелять по фашистам? Из себя пук-пук? Нету у меня пук-пук. Худой я, сила для пук-пук откуда? А все говолят: «Толстуска, толстуска…» Толстуска плидет — цево с ней делать нацнете?..

Пушкарю советовали:

— Ты хоть изредка посылай туда снаряды. Чтоб фашисты не подумали, будто мы тут все уже мертвые.

— Сам посылай! — сердился артиллерист. — Там сналяда падай, там падай, никто там не помилал, все зивой, а сналяда падала ни за цем. Так? Иди дальсе, не месай сцитать сналяда.

— А когда же ты стрелять будешь?

— Моя сама знает, когда стлелять нада. Иди дальсе…

Майор Леон коротко замечал:

— Правильно. Скоро они пойдут. Вот тогда и заговорит его пушка.

Они пошли спустя два часа после начала артподготовки. Они не спешили. Война научила их быть осторожными. Каждый раз им говорили, что этот бой будет последним, что победа уже в их руках и Республика находится на последнем издыхании.

Они верили. Верили слепо, потому что жили надеждой: этот бой будет для них действительно последним. Никому в последнем бою не хотелось умирать, никому не хотелось идти напролом за своей смертью. Снарядов у них тьма-тьмущая, патронов к пулеметам тоже. Вот и пускай артиллеристы и пулеметчики все там смешивают с землей. А уж потом пойдут и они, когда там все будет подавлено — и огневые точки, и дух солдат.

Командир двух соединенных вместе итальянских батальонов (ему были приданы для этой операции рота немцев и бандера марокканцев) Джордано Фелиди хорошо знал противостоящего ему противника. Батальон одной из интернациональных бригад, которым командовал француз майор Леон, был тем железным орешком, о который Фелиди не раз обламывал зубы. С тех пор как Франко удалось пробить коридор к Средиземному морю и рассечь республиканскую армию на две части, Джордано Фелиди все время натыкался на батальон Леона. Порой ему казалось, что у француза не осталось больше ни одного солдата, что все там уже кончено после длительной артиллерийской подготовки, но стоило Фелиди ринуться со своим воинством в атаку, как из окопов и траншей Леона поднимались его солдаты и иногда с криками, а иногда в полном молчании бросались навстречу атакующим, и начиналось такое, отчего у Фелиди волосы становились дыбом.

Солдаты майора Леона казались бессмертными. Фелиди невольно вспоминал миф о возрождающейся из пепла птице Феникс, вспоминал с таким чувством, словно над ним постоянно довлел злой рок. Он прекрасно знал, что майор Леон почти не получает никаких подкреплений, что батальон вечно нуждается в боеприпасах, но Фелиди не помнил такого случая, когда бы ему удалось заставить майора Леона показать ему спину.

Как-то генерал Гамбара, находясь в благодушном настроении, пошутил:

— Не кажется ли вам, господа офицеры, что майор Фелиди стал суеверным человеком? С некоторых пор он начал верить в силу колдовства… Существуют, мол, на свете люди, которые и в огне не горят, и в воде не тонут. Одним из таких людей он считает безвестного француза, некоего майора-республиканца Леона.

— Безвестного? — хмуро спросил Фелиди. — Я не советовал бы вам когда-нибудь с ним встретиться, генерал.

Гамбара засмеялся:

— Слышите, господа?

Офицеры штаба, присутствующие при этом разговоре, тоже рассмеялись. Кто-то спросил у Фелиди:

— Он настолько опасный человек, этот Леон? Если он внушает вам такое чувство страха, Фелиди, то пошлите к нему парламентера и предложите заключить почетный мир… Я имею в виду ваш и, его батальоны..

Сдерживая вдруг закипевший в нем гнев, Джордано Фелиди ответил:

— Я могу предложить другое: возьмите мой батальон и попробуйте заставить «безвестного француза» майора Леона показать вам свою спину. Если это удастся, я пошлю вашей супруге три своих месячных оклада.

…И вот батальон Леона вновь стоит в каких-нибудь трехстах метрах от позиций Фелиди. Сам Фелиди, сидя на походном стульчике у старой оливы, курит одну сигарету за другой и прислушивается к интенсивной работе своей артиллерии. Минуту назад, разглядывая в цейсовский бинокль позиции майора Леона, он увидел расхаживающего вдоль окопов майора с трубкой в зубах. Бинокль с двенадцатикратным увеличением настолько приближал всю картину, что Фелиди без труда мог рассмотреть и седую голову француза, и его трубку, и даже вьющийся из нее дымок. Вот майор остановился, выбил о каблук сапога пепел и снова начал набивать ее табаком. В трех-четырех шагах от Фелиди, положив ствол винтовки на камень, в Леона целился капрал Рантелли. Целился долго, от напряжения и сдерживаемого дыхания лицо капрала налилось кровью, а когда он уже готов был выстрелить, неподалеку от француза разорвался снаряд, и в дыму, в поднятом султане земли и раздробленных камней скрылись и майор Леон, и насыпь вдоль окопов, и весь белый свет. Капрал выругался:

— Какой-то недоносок меня опередил. Я сам хотел прикончить эту сволочь. Охочусь за ним вторую неделю и ни черта не могу сделать. То ли руки дрожат от нетерпения, то ли он заколдован, но каждый раз остается целым…

Фелиди промолчал. Не отрывая бинокля от глаз, ждал, когда вновь что-то можно будет увидеть… И вот перед ним насыпь вдоль окопов, сухой куст боярышника, возле которого минуту назад стоял майор Леон, еще дымящаяся воронка от разорвавшегося снаряда — и больше ничего. От француза не осталось никаких следов.