Однако больше всего у Франко было развито чувство тщеславия. Раз и навсегда уверовав в свой военный и политический гений, он твердо был убежден в том, что его гениальность никем не оценена в должной степени. Франко отлично понимал: в данное время он находится в большой зависимости от своих могучих покровителей — Гитлера и Муссолини, без них он сейчас ничто; прекрати они, даже на месяц, оказывать ему военную помощь, и республиканцы сметут всю его армию в два счета. Конечно, — и это «Эль пекеньо» тоже отлично понимал, — помогают они не ради личной к нему любви и дружбы, для них Испания — это, во-первых, огромнейший испытательный полигон, во-вторых, здесь, в Испании, идет проба сил противоположных идеологий, здесь, если на то пошло, фашизм испытывается на прочность, ну и, в третьих, Гитлер и Муссолини надеются, что Франко в дальнейшем, когда им потребуется его помощь, такую помощь незамедлительно окажет.

Но, так или иначе, он должен быть несказанно благодарен своим покровителям. Внешне он, конечно, показывал свою признательность, но в то же время Франко постоянно чувствовал свое унизительное положение, происходящее от зависимости. И Гитлер, и Муссолини могли в любое время прикрикнуть на него, одернуть, поставить на место. Они видели в нем лишь исполнителя их воли, они наверняка называли его своим подручным. Смотрели на него свысока, как на человека, которому в любое время можно дать коленом под зад.

Это Франсиско Франко тоже прекрасно понимал, и все это вызывало в нем неудержимый яростный протест. В кругу близких, до конца преданных ему людей он отводил душу:

— За моими плечами Марокко, за моими плечами поверженный такой грозный противник, как Абд-эль-Керим. Король Хуан называл меня выдающимся полководцем. Я! Я, а не кто другой организовал и возглавил движение за освобождение нашей родины от красного варварства… Может быть, такими же заслугами может похвастаться истекающий жиром макаронник? Ах, какое великое чудо — затянуть петлю на шее нищей Абиссинии, вся армия которой располагала десятком пар дырявых башмаков и полсотней ржавых винтовок! Попробовал бы он сойтись один на один с такими дьяволами, как Листер, Модесто, Лукач, с русскими фанатиками. Черт подери, а что вы можете сказать о немецком ефрейторе, об этом недоучке, возомнившем себя Бонапартом! Покрикивает на меня, словно на мальчишку: «Долго ли будешь тянуть волынку с Мадридом?!»

В провале Гвадалахарской операции Франко прежде всего обвинял Муссолини. Это дуче фактически отстранил его от общего руководства походом на Мадрид с севера, оставив командовать фронтом бездарного, по мнению Франко, генерала Манчини. А Манчини-Роатта со своим вшивым воинством не выдержал даже первого удара республиканцев. Будь у Листера хотя бы половина пушек, что имел Роатта, а Сиснерос имел бы побольше самолетов, от «экспедиционного корпуса» Манчини не осталось бы и мокрого места. В этом Франко не сомневался. Но теперь он покажет, как надо воевать.

Все более воодушевляясь, Франко говорил генералу Гамбаре:

— В своих стратегических планах Арагонский фронт я выбрал не случайно. Этот фронт — ахиллесова пята Республики.

— «Ахиллесова пята»? — Гамбара удивленно посмотрел на Франко. — Как это понимать, ваше превосходительство?

— Понимать это надо так, — довольный тем впечатлением, которое он произвел своими словами на итальянца, ответил Франко. — В Каталонии важнейшие военные и административные посты занимают анархисты, а что это за публика, вам, генерал, конечно, известно. Они не признают или почти не признают дисциплины, они, как волки, смотрят на коммунистов, видя в них своих соперников и политических противников, они, наконец, спустя рукава относятся к политической работе среди солдат и офицеров, а следовательно, боеспособность их частей и приблизительно нельзя сравнить с той, которой сильны, скажем, интернациональные бригады. Теперь вы понимаете, генерал, почему Арагонский фронт является ахиллесовой пятой красных? И почему именно здесь следует нанести финальный удар?

— Но барселонский путч, наверное, кое-чему их научил, осторожно заметил Гамбара. — Насколько мне известно, коммунисты и социалисты решили объединить свои усилия и до некоторой степени им это сделать удалось… Или я ошибаюсь?

Франко пожал плечами:

— Вы правильно заметили, генерал: им удалось это сделать до некоторой степени, — последние слова он произнес с особым нажимом. — Однако перестановку своих командных кадров они с должной решительностью не провели… Кроме того, там, где властвуют анархисты, поле деятельности для моей «пятой колонны» фактически не ограничено. Следовательно, в тылу красных мы еще более развернем акты саботажа, террор, дезорганизацию: все это будет способствовать нашему успеху. Или вы думаете иначе?

Нет, генерал Гамбара думал так же. И еще он думал, что никогда не ошибался в своих оценках способностей человека, который сейчас стоял перед ним. Более того, если раньше у него возникали какие-либо сомнения, сейчас они рассеялись. Франко, безусловно, обладает всеми качествами, необходимыми деятелю такого масштаба. Умен, достаточно мудр, досконально знает положение вещей и в любой момент может использовать благоприятную ситуацию… Взять хотя бы вот эту Арагонскую операцию, задуманную им! Все предусмотрел, все нюансы, которые могут на него сработать, — и каталонских анархистов с их непримиримым отношением к дисциплине, и «пятую колонну» с ее приверженностью к террору и саботажу, и даже слабую политическую работу в войсках республиканской армии. «Нет, — думал генерал Гамбара, — посредственность на такое проникновение в суть вещей не способна…»

Уже в конце беседы, когда Франко посвятил итальянца в различные детали плана операции, Гамбара искренне сказал:

— Я не сомневаюсь в успехе задуманного вами удара, ваше превосходительство. И если бог не отвернется от нас, мы нанесем этот удар со всей стремительностью, на которую способны, и с той сокрушительной силой, которой обладаем… — С минуту помолчал и, уже пожимая протянутую ему руку, с улыбкой добавил: — Я верю в ваш гений и в вашу счастливую звезду, ваше превосходительство.

Так же искренне и с такой же доброжелательной улыбкой Франко коротко ответил:

— Спасибо вам, генерал. Я тоже верю в вас…

Битва началась.

Словно разметавший плотину сель, неудержимо поползла к берегам Средиземного моря туча франкистских танков и бронемашин, конницы и пехоты, артиллерийских батарей и пулеметных рот. Бандеры марокканцев (разноцветные бурнусы, кривые ножи, дикие вопли) рвались вперед за добычей и славой! Итальянские полки и дивизии, беря реванш за Гвадалахару, колоннами шагали по разбитым танками и бронетранспортерами дорогам, упоенные успехом, вдохновляемые призывами дуче и фюрера, благословляемые папой Пием.

Немецкие, итальянские, франкистские летчики на «мессершмиттах», «фиатах», «юнкерсах» висели над полем боя с утра до ночи, а когда появлялась тройка или пятерка республиканских машин, на них набрасывались сразу тремя-пятью эскадрильями со всех сторон, сверху и снизу, брали в огненное кольцо пулеметных трасс, и все это было похоже скорее на расправу, чем на бой.

Фашисты продвигались вперед, почти не встречая серьезного сопротивления. Лишь полковнику Модесто удалось на несколько дней задержать лавину, но остановить ее, казалось, не было никакой возможности — слишком уж неравными были противоборствующие силы.

В середине апреля фашисты вышли к Средиземному морю между Тортосой и Валенсией, разрезав таким образом Испанскую республику на две части: к северу пролегла Каталония, а к югу и юго-западу лежал центральный четырехугольник с Мадридом, Валенсией, важнейшим морским портом Картахеной и другими городами. Положение Республики оказалось крайне тяжелым.

Газеты западной «демократии», делая вид, будто победа фашистов на Арагонском фронте вызывает у них тревогу, подняли визг, который с головой выдавал их торжество. «Испанская республика в агонии!» — писали они. «Генерал Франко нанес Республике сокрушительное поражение!», «Войну на Пиренейском полуострове можно считать законченной!», «Негрин перетасовывает кабинет своего правительства, но у него нет никаких шансов избежать катастрофы…»