Весь следующий день они провели в напряженном ожидании вечера. Лина с утра ушла на аэродром и больше не появлялась. Это было хорошим признаком — она могла прийти лишь в том случае, если бы Эскуэро подал знак какой-либо тревоги. Значит, там пока все было в порядке.
Мигель и старик Матео заранее приготовили целую кучу сухих дров — повезут их на двух мулах на аэродромную кухню. Решили, что с одним мулом пойдут переодетые в крестьянскую одежду Эмилио Прадос и Денисио, с другим — Мигель и Росита. Матео, конечно, протестовал:
— Я своего Урбана никому не отдам. Поведу его сам.
Мигель кричал:
— Куда поведешь? Ты знаешь, куда надо идти?
— Найду…
— Хочешь провалить все дело? Меня там знают, я ни у кого не вызову подозрений. И летчики тоже не вызовут подозрения, потому что мы будем вместе.
— Я своего Урбана никому не отдам, — не сдавался Матео. — Урбан — мой мул.
— Ты сам упрямый, как мул! — сердился Мигель. — Никуда твой Урбан не денется, мы с Линой приведем его назад.
Денисио сказал Матео:
— Мигель прав, отец. Без Мигеля нам будет труднее. Без Мигеля мы вообще ничего не сможем сделать.
Близился вечер. На речку Тахунью уже легли густые сумерки, в крестьянских домишках зажглись тусклые огни керосиновых ламп. Тумак как будто приподнялся, но черные, без единого просвета тучи ползли над землей так низко, что, казалось, земля и небо слились в одно целое — мрачное и гнетущее.
Подойдя к окну, Денисио приподнял шторку и долго всматривался в быстро сгущающуюся темноту.
— Как в склепе, — сказал он. — А то и хуже. — И засмеялся: — Это как раз то, что нам нужно.
Эмилио Прадос пожал плечами.
— Нелегко будет пробиться сквозь такой хаос.
— Пробьемся! — в голосе Денисио звучала уверенность. — Обязательно пробьемся!
Эмилио Прадос вдруг почувствовал, как в нем шевельнулась зависть. Он мог честно сказать и самому себе, и всем — страх не довлеет над ним, он готов на все и ни перед чем не отступит. Даже если бы у них был всего один шанс из тысячи — всего один из тысячи на удачу! — он не отступил бы. В конце концов он, Эмилио Прадос, солдат, а какой солдат не готов к смерти… Не сегодня, так завтра… Не сегодня, так завтра — жизнь не вечна… Но… но Эмилио Прадос ясно осознавал: его мужество, готовность в любую минуту расстаться с жизнью зиждятся совсем на другой основе, чем у Денисио. Что представляют из себя одна и другая основы, Эмилио Прадос точно объяснить не мог. Скорее всего, это надо было почувствовать.
Эмилио Прадос часто думал: «Каждый из нас должен быть готов принести себя в жертву ради свободы нашей родины — принести себя в жертву, не колеблясь ни единого мгновения. Готовность к самопожертвованию — это и есть то главное, что объединяет нас и движет к общей цели…»
В то же время такие слова, как «жертвы», «самопожертвование», невольно ассоциировались с чувством обреченности и неизбежности рока. Однажды один из летчиков эскадрильи Эмилио Прадоса, вылетая на опасное задание без прикрытия истребителей, заметил: «Вряд ли я оттуда вернусь живым… — Помолчал и мрачно пошутил. — И, хотя никто от меня не требует, чтобы я отдавал себя на заклание, я делаю это добровольно…»
Вспоминая потом эту мрачную шутку летчика, Прадос не мог избавиться от назойливой мысли, которая не раз приходила к нему помимо его воли: «Пожалуй, он прав… Мы все добровольно отдаем себя на заклание…»
И вот русский летчик Денисио. Когда Прадос рассказал ему об этом эпизоде, Денисио рассмеялся:
— Какая чушь! Философия овцы, подставляющей шею под нож мясника. А где же тогда вера в победу?
— Разве гибель Павлито — это не самопожертвование сего стороны? — спросил Эмилио.
— Нет! — твердо ответил Денисио. — Не то слово и не то понятие. Для борьбы с фашизмом жертвоприношения не нужны. Как для всякой борьбы за идеи.
— А что же нужно?
— Мужество бойцов, верящих в жизнь.
— Утопия, — пожал плечами Прадос. — Верить на войне в жизнь, которая в любую минуту может оборваться… Это несерьезно, Денисио.
— Это очень серьезно, Эмилио, — убежденно сказал Денисио. — Во-первых, жизнь в любую минуту может оборваться не только на войне. Значит, мы все время должны думать о том, что смерть ходит за нами по пятам? Но разве ты никогда не видел, как древний старик сажает дерево? Для чего он это делает? Только ли для того, чтобы оставить память? Вряд ли. Он надеется увидеть плоды этого дерева своими глазами. Так уж, к счастью, устроен человек. У русских людей есть такая поговорка: «Живое думает о живом…» Хорошая поговорка… Если думать о том, что завтра или послезавтра тебя не станет, то жизнь потеряет всякий смысл.
— Ты сказал «во-первых», — заметил Прадос. — А что во-вторых?
— А во-вторых, когда я говорю о вере в жизнь, то имею в виду жизнь вообще, а не только свою собственную. И цену своей собственной жизни определяю тем, насколько она нужна людям. Надеюсь, тебе это понятно, Эмилио? Сейчас моя жизнь очень нужна твоей Испании. Какое же я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению? Вот, мол, отдам себя на заклание, сделаю красивый жест самопожертвования, и Эмилио Прадос скажет: «Ах, какой замечательный человек был русский летчик Денисио!» А мне на красивые жесты наплевать! Для того чтобы фашизм не растекся по миру, я должен жить, должен драться. Вот это для меня главное.
Часто вспоминая этот разговор с Денисио, Эмилио Прадос думал: «Денисио все упрощает. Может быть, так ему легче? Может быть, за такой упрощенной философией он хочет спрятать, как за дымовой завесой, свою тревогу? А может, и вправду люди, которых называют большевиками, действительно слеплены из другого теста? Откуда в них такая глубокая вера в победу своих идей? Откуда такая железная убежденность?»
Прадос был старше Денисио, но порой ему начинало казаться, будто он все время хочет чему-то у него научиться. Чему-то такому, чего он не знает и чего у него никогда не было: какой-то таинственной силе, которая делает человека таким, как Денисио, Павлито, комиссар Педро Мачо, мексиканский коммунист Хуан Морадо. Что это за таинственная сила, Прадос объяснить самому себе не мог, но понять ее сущность ему очень хотелось…
Вот и сейчас, глядя на склонившегося над схемой аэродрома (в какой уже раз!) Денисио, он думал: «Его убежденность и уверенность совсем не похожи на ту браваду, какую часто можно было наблюдать среди тех офицеров, которых я раньше знал. Не правы ли те, кто утверждает: „Русская душа — это загадка…“».
Прадос сказал:
— Не менее сложным будет оторваться от земли. Хотя Лина и говорит, что взлетно-посадочная полоса задернена, все же…
— Но ведь франкисты собираются летать сразу же, как только позволит погода, — возразил Денисио. — Значит, со взлетно-посадочной полосой все в порядке.
— Да, наверное… Скажи, Денисио, ты сейчас испытываешь чувство тревоги? Пробегает ли по твоему телу холодок, когда ты думаешь, что через несколько часов все должно решиться?
Денисио оторвался от схемы, удивленно посмотрел на Эмилио Прадоса:
— Испытываю ли я чувство тревоги? Пробегает ли по моему телу холодок? А как же ты думаешь, дорогой Эмилио! Надо быть совсем деревянным или железным, чтобы не испытывать того, о чем ты говоришь.
— Значит, ты не совсем уверен в исходе?
— Почему же? Уверен на девяносто из ста. Ну, может быть, немножко меньше. — Он засмеялся: — Все равно для нас этого достаточно.
Мигель тоже засмеялся:
— Девяносто из ста — это вот как здорово! Лина говорит когда есть шестьдесят шансов из ста на удачу — дело верное.
Эмилио Прадос посмотрел на Роситу. Росита чутко прислушивалась к разговору, но все время молчала. Поглядывая то на Эмилио, то на Денисио, она ни на минуту не могла отрешиться от пугающей ее мысли, что вот сейчас кто-нибудь из них скажет: «И все же Росите лучше остаться…» Что она тогда сделает? Лучше всего, думала она, будет упасть на колени и просить, чтобы ее не бросили. А если это не поможет, тогда она станет кричать и опять заявит, что скажет франкистам: «Я была с ними. Летчик, который улетел, — мой муж…» Вот так… Разве Эмилио и Денисио не понимают, что она готова на все?
