— Ты, видать, и зубы зацепил, — восхищенно заметил Стрейндж.

Скоро вернулись четверо дружков с приятельницами, и снова начались рассказы.

— Ничего подобного в жизни не видела, — тараторила Энни Уотерфилд. — И все так быстро произошло, я даже испугаться не успела. Потом, когда вы смылись, высокий солдат, ну который про полицию сказал, подходит он, значит, к морячкам, а они бедного чифа, ну молодого, в синей форме, с пола поднимают, старый-то без сознания лежит, его по лицу хлещут, хлещут, в себя приводят, так вот, подошел он к ним и рассказал, кто вы такие.

— Что значит «кто мы такие»? — остановил ее Стрейндж. — Мы его не знаем, и он нас не знает.

— А Марионова трость? А гипс у тебя на руке? Вот он и догадался. С ними лучше не связываться, говорит он морячкам. Это инвалиды с тихоокеанского, в госпитале тут, на излечении. Как один психи, говорит, контуженные. Так и сказал. Тогда у него спрашивают, откуда ему это известно. А он оскалился во весь рот и говорит: «Оттуда, что я сам такой». Потом поднял штанину и показал протез. Просто ужас!

— Может, он из госпиталя? — предположил Стрейндж. — Но я что-то его не помню, а ты?

— И я нет, — качнул головой Лэндерс.

— Слушай, Марион, а зачем ты кричал: «Вы у меня заплатите, заплатите!»? Это ты с чего?

— Я? Кричал «заплатите»?

— Ну да! Бьешь, а сам кричишь: «Заплатите, сучьи дети! Заплатите, за все заплатите».

— Я не знаю. Не помню, — глухо ответил Лэндерс. — Не знаю с чего. — Он взял из рук Мери Лу стакан.

Знаю, подумал он, конечно, знаю. Проще всего, конечно, сказать — спьяну. Верно, поддали они как следует. Но не в этом дело. Что-то накопилось у него внутри, накопилось и накипело и требовало выхода. А выход где? Только дать первому встречному в морду, и еще раз в морду, и еще. Это так долго копилось и копилось в нем. Жалость, любовь, ненависть и радость. Недолговечная, хрупкая радость. И как ей быть иной, если завтра его вон из этого проклятого госпиталя и снова в паскудную молотилку? Но разве объяснишь это хоть одной живой душе — и чтоб тебе поверили? Никогда и ни за что.

Это копилось в нем с того дня, когда он ехал домой и в поезде к нему прицепился сержант из ВВС. Это было, когда он не захотел навесить побрякушки, и они поссорились с отцом. Когда ему так хотелось поговорить по душам с Кэрол Файербоу, но все обернулось мерзко. Это копилось в нем еще стремительнее, после того как он допустил ляп в отношении Прелла.

А началось это гораздо раньше, думал Лэндерс, наверное с того самого момента, когда он сидел на выжженном холме Нью-Джорджии и у бойцов катились слезы, оставляя на грязных лицах белые полосы, а внизу, в лощине, другие солдаты методично, упорно, ожесточенно колотили, стреляли, убивали друг друга.

Его переполняли жалость, любовь, ненависть и радость. Жалость к себе и таким же горемыкам, как он, которым по воле других людей пришлось пережить страх, боль и муки. Любовь — но к кому? Опять-таки к себе и ко всем остальным несчастным представителям явившейся в муках, исковерканной от рождения, испорченной породы драгоценнейших существ, которые с такой настойчивостью, спотыкаясь и падая, стараются выкарабкаться из грязи и отбросов собственного худосочного наследия. И ненависть, жгучая, неукротимая ненависть к себе и ко всем тем, кто ради какой-то, пусть благой цели изувечил или убил хоть одного человека. А радость? Она выпадала реже всего и была самое лучшее, что только есть, и самое важное, потому что заключала в себе злую иронию. Потому что есть радость, которая возникает в моменты упоения боем, когда сброшен груз ответственности и все позволено, когда ты — и любой другой, — не боясь последствий и без мысли о расплате, кидаешься в схватку, чтобы убивать других, а другие, чтобы убивать тебя. Когда люди делают то, чего никогда бы не сделали в здравом уме и при чувстве ответственности и не хотели бы, чтобы другие сделали по отношению к ним.

Ну и каша! Одно не отделить от другого, все перемешалось и бурлит в этом кипящем вареве, пока, наконец, под напором давления не отказывает предохранительный клапан даже в абсолютно надежной системе самоконтроля.

Лэндерс догадывался, что то же самое распирает Стрейнджа — надо было слышать тот короткий суховатый смешок, когда он подошел сзади и негромким, звенящим от напряжения голосом произнес: «А ну вмажь ему!»

Он догадывался также, что если над всеми ними творят такие страшные вещи, то кто-то должен платить за это, и он сам тоже должен платить, и все остальные. И нет лучшего способа платить, как ввязаться в драку, когда тебя тоже колошматят и бьют по морде.

Тут нет никакой логики, ни капли смысла. И оттого невозможно ничего объяснить другим, даже Стрейнджу. Лэндерс смирился с мыслью, что никогда не сумеет высказать все это.

Так, значит, впереди у них одни стычки, драки, побоища? Лэндерс нутром чувствовал, что еще не выпустил пар. И Джонни-Странь тоже не выпустил. Будущее не обещало ничего хорошего.

Когда, наконец, в номере поутихло, он заперся с Мери Лу Солгрейвз в спальне. Он мог дать голову на отсечение, что Стрейндж тоже заперся в другой спальне. Ровным счетом ничего не смыслил тот мудрец, который глубокомысленно изрек, что после драки мужчине не нужна женщина.

В пять утра они, вдребезги пьяные, вшестером возвращались на машине в госпиталь.

Еще в номере Стрейндж решил, что завтра опять сделает вылазку в город. Ему надо было разыскать Фрэнсис Хайсмит.

Он громогласно объявил о своих планах в такси после того, как потихоньку доложил Лэндерсу положение на женском фронте.

— Приглашаю! Милости просим свободных от процедур и всех желающих! В любой день и в любое время. Меня не будет, Другой будет. С ключом. Заплачено за две недели вперед, так что попользуемся всласть. А там посмотрим. Думаю, и дальше устроим, пока не разъехались. Завтра спозаранку гостей встречает Трайнор. У него увольнительная на утро.

— Есть, сэр! — отозвался, подыгрывая, с переднего сиденья рядовой первого класса Трайнор, коренастый крепыш из Спрингфилда в Иллинойсе.

Стрейндж держал речь под аккомпанемент одобрительного свиста, северного уханья и южного гиканья. Он говорил с остановками, чтобы набрать воздуха и переждать несусветный гам и галдеж, потом храбро шпарил дальше.

Они втиснулись вшестером в одну машину: четверо сзади, двое с шофером. У того, разумеется, оказался самогон, правда пинтовые бутылки, а не ноль семьдесят пять. Они взяли три бутылки, пили сами и угощали водителя. Пустые бутылки летели на улицу, а вдогонку им неслись улюлюканье и свист. Им хотелось разбудить штатских недоносков. Они ведь сражались и проливали кровь за их сон и покой.

Стрейндж сидел, стиснутый сзади, рядом с Лэндерсом. Он с пьяным умилением смотрел на ребят и глотал подступавший к горлу комок.

Если бы эта потаскушка Фрэнсис Хайсмит видела его сейчас, может, поняла бы, что к чему.

Вполне вероятно, что Каррен не позволит ему завтра отлучиться. Хирург не появлялся на утренних обходах, а сам Стрейндж после Цинциннати к нему не ходил. Он вообще не видел его. Так что, если не поступит прямое распоряжение от полковника, он завтра же отправляется в город и разыскивает эту окаянную Фрэнсис Хайсмит.

Прошло уже два дня, как он снял номер в «Пибоди». Четыре дня он ждал его. Еще один день отняли писанина в банке, переговоры с ребятами, закупка запасов. Выходит, прошла целая неделя, как он распрощался в Цинциннати с Линдой. Вроде бы пора уже оправиться от подарочка, который преподнесла ему супружница. Однако Стрейндж почему-то не чувствовал облегчения.

На людях, с ребятами еще куда ни шло. Когда народ веселится и пьет, лучше. Еще лучше, когда он пьет вместе со всеми — так, впрочем, чаще всего и получалось. А уж если в компании рядом вдобавок нормальная баба, с которой выпить можно, — то и совсем хорошо.

Стрейндж впадал в меланхолию, только когда рядом не оказывалось женщины и он был трезв. Или без ребят, потому что не составилась компания. Это случалось, хотя и редко. Зато метко. Вот тогда — хоть вой. Его начинали одолевать мысли о Линде Сью и ее подполковнике из Саутгемптона или как там называется эта дыра на Лонг-Айленде.