Поскольку такие минуты, как правило, выпадали в Килрейни, то Стрейндж возненавидел госпиталь.

Было почти шесть утра, когда он отметился у полусонного дежурного. В полутьме по отделению разносилось мерное сопение и храп. Нагнувшись над журналом, освещенным ночником, дежурный качал головой.

— Ну, гулены! Как вас хватает — ума не приложу.

Стрейндж мог рассказать как, но не стал.

Во время обхода его немного мутило, и физиономия опухла. Но он увидел, что Каррена нет, только майор Хоган, и ему уже не терпелось натянуть свежую форму, взять увольнительную и мотать отсюда.

— Вы стали слишком задерживаться, Стрейндж! — раздраженно кинул ему майор Хоган. — Не узнаю вас после Цинциннати.

Оба знали, что без подполковника Каррена Хоган ничего не мог с ним поделать.

В город Стрейнджу пришлось ехать одному. На стоянке никого не было, а ждать, пока появится кто-нибудь из знакомых, ему и вовсе было ни к чему.

Он откинулся на спинку сиденья и настроился полюбоваться хорошим ноябрьским деньком. Рощи и поляны в парке утопали в мягком солнечном свете, заливавшем все вокруг. Листья на деревьях сплошь пошли в желтизну и медь, хотя трава на газонах и лужайках была еще сочная и зеленая. Интересно, как долго продержится такая погода? В огромном высоком небе над Миссисипи не было ни облачка.

Ничего не помогало. Умом-то Стрейндж понимал, что денек редкостный, но внутри как кошки скребли. Он заплатил таксисту за полупинтовую и сидел, посасывая ее. Глотки самодельного виски приятно обжигали рот. От спиртных паров в носоглотке рождались сладкие ощущения — особенно от вчерашней драки. Хорошо бы и сегодня такую.

Он не должен был хвататься за графин. Чтобы ничего не вытворять в этом роде, никогда! Хорошо, что ему не пришлось съездить кому-нибудь отбитым горлышком. Так ведь и угробить недолго или покалечить. Это ему ни к чему. По-честному, на кулаках, — другой разговор.

Еще чаще и больше, чем о Фрэнсис Хайсмит, Стрейндж думал о Линде Сью, хотя мысли о ней были по обыкновению мрачные. Но самых глубоких размышлений потребовала одна тема — ревность. Дело в том, что Стрейндж сгорал от ревности. Правда, это касалось только Линды Сью.

Приехав в Люксор, он сразу же заметил, что здесь не знают таких слов, как «изменила», «бросил». Тебе нравится девушка, ты встречаешься с ней, но в остальное время тебе безразлично, с кем она крутит. С Линдой же обстояло иначе.

Когда он думал о ней, его воображение работало, так сказать, сверхурочно, с наибольшей нагрузкой. Он всегда представлял ее с подполковником ВВС. «Авиационный гений» — так она несколько раз назвала его. Ясное дело, от него самого услышала или от кого из его дружков. Если, конечно, он познакомил их с ней. Чудно, у подполковника не было лица. Зато он был высокий, гладкий — сам-то Стрейндж волосатик, плечи широкие, а в поясе узкий. Одним словом, тот — красавчик. Позавидовать можно.

От всего этого она и сходила с ума, и он сходил с ума, когда думал об этом.

Если Стрейндж был с женщиной, и пьян, и в большой компании, когда много народу, разговоры, смех — тогда ничего. Но вот когда один, да еще в госпитале, — хуже некуда.

Думая о Линде Сью, Стрейндж снова и снова спрашивал у себя, почему он так одинок и вообще, что это такое — одиночество? Тут уж совсем было непонятно, все непонятно. Прежде он никогда не знал одиночества. То есть до последнего времени не знал.

Он не чувствовал себя одиноким, когда они не были еще женаты, Линда жила одна в Техасе и он видел ее разве что раз в год. Он не чувствовал себя одиноким, когда началась война, они поженились и Линда уехала с Оаху. Он, в общем-то, не чувствовал себя одиноким и на Гуадалканале или на Нью-Джорджии. Когда они возвратились в Штаты и встал вопрос о демобилизации и покупке ресторана, он часто жалел, что вообще женился. Тогда он нисколько не скучал по Линде.

Сейчас же он безумно, невыносимо тосковал по ней. И сильнее всего чувствовал себя одиноким, когда был в компании, пьян и рядом была женщина. Зато и побороть это чувство было легче, чем одному и в палате.

То, что он ревнует и тоскует, сначала Стрейндж объяснял любовью. Тем, что он любит и любовь обманула его. Потом, по зрелом размышлении, он понял, что никогда не тосковал по жене, потому что знал, что она есть и ждет его. И он никогда не ревновал Линду, так же как и люксорских девок, пока не потерял ее.

Если это хоть немного правда, значит, его ревность и одиночество объясняются вовсе не обманутой любовью, а тем, что у него отняли его собственность. Но ни один человек не имеет права иметь в своей собственности другого человека — что-что, а это Стрейндж знал твердо. Это неправильно, несправедливо. Как рабство.

Ну и что же получается в итоге, спрашивал он себя. Получается, что гораздо легче думать о Фрэнсис Хайсмит.

Стрейндж вылез из машины и, расплатившись с водителем, пошел к залитому солнцем входу в «Пибоди». Тягостная одинокая поездка была позади. Учтивый швейцар — негр в форменной ливрее и с печатью многовекового терпенья на лице толкнул перед ним вращающуюся дверь.

В шумном, переполненном военными холле Стрейндж огляделся. Фрэнсис не было. Город большой, где ее искать?

Искать Фрэнсис не пришлось. Взвинченная и пьяная, она уже ждала Стрейнджа в номере.

— Ты чего же мне мозги пудришь, а? — накинулась она на него. — Любезничает, видите ли, целый день, обещает с три короба, а в последний момент на Энни Уотерфилд перекидывается! А где я в такую поздноту пару найду? Прикажешь по улицам шляться, чтоб подцепить мужика? Или в баре ловить? Ты за кого меня принимаешь?

Едва успев прикрыть плотно дверь, Стрейндж молча смотрел на ее истасканное злое личико. Очевидно, номер, который снимает этажом ниже компания Митчелла, был вчера заперт, и Фрэнсис проторчала в баре целую ночь одна, усидев добрую половину полуторалитровой бутылки бурбона. Она ворвалась сюда, как только появился Трайнор, бедняге пришлось первому выдержать напор ее ярости. К счастью, скоро подошел Лэндерс.

— Я, так-растак, порядочная! С первым попавшимся не пойду, как некоторые! — разорялась Фрэнсис. — Мне ни бум-бум ни от кого не надо!

Вот как изменились времена — девицы почище солдатни матом кроют, подумалось вдруг Стрейнджу, и все война сделала.

— За каким дьяволом мы тут околачиваемся, знаешь? Думаешь, мы дешевки, да? Построй нас в шеренгу, тисни по очереди — и привет? Не на такую напали! Я себя унижать не позволю. А уж рядом с Энн Уотерфилд и подавно. Такая прости господи. Красавицу из себя корчит, звезду голливудскую, расфуфырится, сиськи выставит, прическа под пажа. Сволочь ты, Стрейндж, вот ты кто!

— Хотел утихомирить ее — ни в какую, — шепнул Лэндерс. Трайнор сидел, хрустя пальцами и испуганно пяля глаза.

— Возьми у нее стакан, — сказал Стрейндж Лэндерсу.

Голос у Фрэнсис взвился еще на несколько децибелов.

— Нечего мне указывать! Сама знаю, что мне надо! — кричала она. — Что хочу, то и делаю. Дайте же хлебнуть, сучьи дети!

Наконец им удалось перетащить Фрэнсис в спальню. Скрестив под собой ноги, она взгромоздилась на подушки, словно заняла последнюю линию обороны. Стрейндж сел рядом на краешке кровати по одну сторону, Лэндерс — по другую. Хрустя пальцами, примостился в изножье Трайнор. Лоб у него морщился толстыми складками, как стиральная доска.

Все трое встревожено думали об одном: если Фрэнсис не перестанет буянить, прибежит вышибала, да еще кого-нибудь из военной полиции приведет.

— У нее истерика, — сказал Лэндерс Стрейнджу.

— Никакая у меня не истерика! — верещала она. — Я свои права знаю!

Стрейндж и Лэндерс замахали на нее руками, но она не унималась.

— А ты, сукин сын! — снова вцепилась она в Стрейнджа. — Я знаю, чего тебе хочется. Стукнуть меня — вот что! Ну, давай, бей, чего же ты!

— Да замолчи ты, ради бога! Хватит уже, — жестко сказал Стрейндж.

— Правда, Фрэнсис, не надо, — уговаривал Лэндерс.

Но она как будто ничего не слышала. Стрейнджа разбирала досада.