Стрейндж вглядывается в беспредельность океана и в другие суда, движущиеся в составе конвоя на восток, и в памяти у него встает другой корабль — санитарный транспорт, на котором их почти год назад везли с Тихого океана, и они сами, завидевшие издали огромный «голубой континент» — Америку. Так же как это случилось с Лэндерсом, когда он за воротами военного городка ступил под колеса автомобиля, Стрейндж, точно во сне, вспоминает медленно подвигающийся вперед белый пароход с огромными красными крестами по бортам, и как он приходил к Преллу в главный салон, где размещались тяжелораненые, — «хранилище или музей, где собраны все людские пороки и зло», и как, стоя у иллюминатора, вглядывался сквозь темень в проплывающие мимо берега Калифорнии. От этих воспоминаний о том, что происходило много месяцев назад, Стрейндж возвращается в настоящее.
Здесь идет финальная сцена, кульминация книги, конец всего, что есть в романе…
Стрейндж выбирается из переполненного вонючего кубрика, поднимается на палубу и, подойдя к борту, опирается на шлюпбалку. На море туман, ночь промозглая, холодная, моросит дождь, хотя стоит июнь.
Он в первый раз осознает до конца, что у него не хватит никаких сил пройти через все это еще раз. Попадет он в Европу и будет отсиживаться подальше от передовой — какая уж особенная опасность при кухне-то? — а на его глазах будут гибнуть или мучиться от ран и пропадать без вести вот эти самые молодые ребята. Он не выдержит, просто не сможет опять смотреть, как страдают от страха и боли люди, смотреть на увечья и кровь.
Теперь он отчетливо понимает, что сам попался в ловушку, когда настаивал, чтобы его отправили на фронт, в Европу, и обязательно в пехоте, а не с подразделением связи, где уже и авторитет вроде заимел, хотя и ни к чему он ему.
Все смешалось у него в голове. Вдруг будто кто позвал, Стрейндж ухватился за поручень, перекинулся через него и плавно соскользнул вниз как был — в шинели и каске, в тяжелых башмаках и в толстых перчатках, потому что холодно. Никто ничего не видел и не слышал.
Ударившись о воду, он удивился: что он сделал? Все произошло так неожиданно, он и подумать не успел ни о чем таком.
Он не поплыл, просто держался на воде, а пароход быстро отодвигался в туманную мглу. Ему не хочется звать на помощь… Глядя на уходящее судно, он не чувствует ни сожаления, ни страха — ничего. В полном обмундировании он просто держится на воде и смотрит, как пропадает во тьме пароход.
Он подумал, что теперь ему уже не отгадать, что означал тот сон, когда его выводили из-под наркоза после операций. Ему было обидно, что он никогда не узнает, что они сделали с ним, эти древние римляне, — засудили или оправдали.
Солдатские перчатки набухли от воды, у Стрейнджа мерзнут руки, его пробирает холод. И от этого у него начинается что-то вроде галлюцинации. Ему кажется, что он и сам набухает, раздается вширь и растягивается и уже видит уходящий пароход сверху. А он все растягивается, растет, делается выше и больше, чем океан и весь земной шар, больше, чем солнечная система, больше, чем целая вселенная.
По мере того как он набухает и растет, этот простой пехотинец в шинели, каске и башмаках, в него словно входят боль, злоба и муки, которые выпадают на долю всех-всех солдат на земле, и потом выходят из него и рассеиваются по вселенной.
Потом Стрейнджу показалось, что он мало-помалу начинает сжиматься обратно — до солнечной системы, потом до земного шара, до океана, он возвращается в себя, едва держащегося на воде посреди безлюдного простора. Но он продолжает сжиматься дальше, уменьшается до размера морского конька, потом крошечной амебы, пока наконец не делается невидимым и неделимым атомом.
Он не знал, захлебнется он сначала или замерзнет.
