Женщина остановилась и смотрела на него. Да, это была Фрэнсис. Непонятно, как он узнал ее. Одета она была очень даже прилично: легкое платье, модное осеннее пальто. Но в ее облике и движениях появилось что-то пугливое, настороженное. Куда подевались свободная походка, покачивающиеся бедра, прямая спина, выставленная вперед грудь. Она вся скособочилась, сгорбилась, как будто хотела спрятаться, уйти в себя, как улитка.

Стрейнджа как по сердцу резануло. Отчего такая перемена, неужели что-нибудь с лицом? Бог ты мой, вот уж ни к чему. Он глотнул воздуха. Краем глаза он углядел какую-то третьеразрядную забегаловку, откуда она, очевидно, только что вышла.

— А, это ты, — произнесла Фрэнсис тихо, когда он подошел к ней. Потом, выпрямившись, спросила: — Ну, как ты?

Стрейндж облегченно перевел дух. Лицо у нее было в полном порядке. Нос прекрасно зажил, ни шишки, ни перебитой переносицы, ничего. И только в самой — самой глубине глаз затаилось какое-то новое, незнакомое выражение. Что-то скользкое, переменчивое бегало и не подпускало к себе.

— Важнее — как ты? — спросил Стрейндж, силясь изобразить улыбку.

— Нормально, — ответила Фрэнсис, но в тоне ее была та же непроницаемость и неуступчивость.

— Знаешь, как я волновался за тебя, — произнес он сдавленным голосом.

— Правда? — Рот у Фрэнсис растянулся в непонятной усмешке, печальной и плотоядной. — Со мной все нормально. Живу прекрасно, лучше некуда.

— А я искал тебя. — Он подумал, что она не знает, зачем он это делал, и ему снова сдавило горло. Голос выдавал его. Алчно улыбаясь, она смотрела ему прямо в лицо, и в глазах у нее ходило то самое, скользкое, неуловимое. Она молчала. — Почему не заглядываешь в гостиницу? К нам?

Фрэнсис все так же улыбалась, но голос был жесткий, металлический.

— Я туда больше не пойду!

— Но почему, почему?

Она отвела глаза, потом отвернулась.

— Всем известно, что произошло, — сказала она без улыбки.

— Ничего подобного! Ни Лэндерс, ни я — никому ни слова. И Трайнор поклялся, что будет держать язык за зубами. Никто ничего не знает.

— Все равно все знают, что ты перекинулся к Энни.

Фрэнсис снова сгорбилась, отвернулась, вот-вот убежит.

— Да брось ты! — Стрейндж начал раздражаться. — Вы же никогда ни к кому не ревнуете.

— Я не пойду туда, — повторила Фрэнсис.

— Ну и не ходи, — рубанул Стрейндж, понимая, что надо поспокойнее. Он взял неверный тон и не знал, что сказать, чтобы убедить Фрэнсис. — Мне и самому там разонравилось, — попробовал он с другого края. — Как видишь, один гуляю.

Фрэнсис молчала.

— Давай зайдем в «Клэридж». Посидим малость, поговорим.

Снова ни «да», ни «нет».

«Подольститься надо, вот оно что!» — наконец родилось у Стрейнджа. Баба на лесть без отказа клюет, хотя и знает, что это сплошное притворство. Лесть — как зубами съесть.

— А пальтишко ничего отхватила! Смотрится, — сказал он. — Слышь, я чуть не свихнулся, пока искал тебя. Целую неделю искал. Ну, зайдем?

Вместо ответа она спросила:

— А что ты делал другую неделю?

Стрейндж отупело смотрел на нее.

— Какую другую неделю?

— Первую, вот какую.

Стрейндж понял, что ему дана отсрочка. Он показал загипсованную ладонь.

— Да мне операцию делали. На другой же день после… после того, как мы виделись, меня с утра — на стол, и давай в руке ковыряться. Всю неделю потом провалялся. Никуда из госпиталя не выпускали. Но я сказал Лэндерсу, и он искал тебя.

— Не видела я никакого Лэндерса.

Стрейндж так и не добился вразумительного ответа на свои вопросы, но как-то получилось само собой, что Фрэнсис уже взяла его под руку и они пошли вместе. Пошли к «Клэриджу», туда, куда он звал ее.

— Ты у меня самая замечательная девчуга, — хрипло шептал Стрейндж. — Самая замечательная в городе.

— Ты соскучился по мне? — спросила Фрэнсис.

Он помолчал, она тоже. Пауза затягивалась.

— Да, — выдавил наконец Стрейндж тихо. Как будто клещами вырвали у него это слово.

— Ну хорошо! — сказал она коротко.

Она заметно ускорила шаг, словно решила идти напролом и до конца. На лице ее показалась та же печальная и алчная усмешка. Все растекалось перед глазами Стрейнджа в каком-то розоватом тумане, точно разом угрожающе подскочило давление, и уже чудилось, что они не идут, а плывут по воздуху, как во сне, медленно поспешая к цели.

— Я так и знала, — говорила она, вцепившись ему в локоть. — Я знала, что ты соскучишься.

Фрэнсис уснула, а он лежал на спине и старался разобраться в своих мыслях.

Перво-наперво, до чего же приятно, когда с такой нежностью произносят твое имя. На одно это надо делать скидку.

Во-вторых, это была не любовь. Не та любовь, о которой он слышал и читал в книжках. И Фрэнсис Хайсмит тоже наверняка не считала это за любовь. Правда, с другой стороны, им здорово хорошо вместе, очень даже хорошо. Это, брат, не фунт изюму. Жалко, что это ненадолго. Совсем ненадолго, если верить просвещенному мнению докторов. Скоро ему предстоит вернуться на фронт.

И тут же, лежа в постели под белыми и мягкими простынями с теплой Фрэнсис Хайсмит, прикорнувшей у него под боком, в первый раз за очень долгое время он подумал о роте, которая все еще там, на передовой, о бойцах, ополоумевших от пота и крови, уткнувшихся, точно с голоду, мордой в землю. Пока не побываешь там, с ними, ни за что не научишься дорожить свежей простыней, чистой водой из-под крана и запахом спящей рядом с тобой женщины — пускай чужой.

Стрейндж чувствовал, что не заслужил всего этого, и казнился виной — не из-за баб, нет, а из-за войны. А может, из-за того и другого вместе.

Окончательно запутавшись, он повернулся на бок и закрыл глаза.

Стрейндж велел коридорному разбудить его, и, едва рассвело, он выскочил из постели, растормошил Фрэнсис, чтобы попрощаться, и понесся в госпиталь. Надо было поспеть к подъему. Этому правилу он не изменил ни разу.

Во время обхода Каррен сказал, что через денек-другой ему снимут гипс и посмотрят, вполне ли удалась операция.

Март Уинч пробыл в Кэмп О'Брайере уже три недели, когда он узнал о том, что Марион Лэндерс то и дело ввязывается в драки и сейчас влип в историю. Шла первая неделя декабря, в Люксоре наконец настала зима, повеяло холодом, выпал первый легкий снежок.

Джек Александер позвонил Уинчу из госпиталя и сообщил, что Лэндерс затеял драку в рекреационном зале госпитального городка с раненым первым лейтенантом, избил его до бесчувствия, затем вступил в пререкания с главным администратором майором Хоганом, нанес ему словесное оскорбление, угрожал и в довершение всего пять дней находился в самовольной отлучке.

Лэндерс сейчас под палатным арестом, сказал Александер. Майор Хоган заготовил обвинение по всем четырем пунктам. Лейтенант не захотел выдвинуть обвинение. Но и Хогановых достаточно: Лэндерс угодит под военный суд и получит три месяца тюрьмы, а то и все шесть. Хорошо, что еще из самоволки пришел сам. Попади он в руки военной полиции — тогда трибунал.

— Я-то что могу сделать, черт побери? — вырвалось у Уинча. Он машинально перевел взгляд — за окном его кабинета творилось бог знает что.

— А я почем знаю? Ничего ты не можешь. Ничего. — Густой голос Александера звучал отрывисто и жестко и сверлил Уинча так же, как его водянистые голубые глаза. Уинчу вдруг представилась фантастическая картина: безгубым черепашьим ртом тот с хрустом отхватывает от телефонной трубки кусок за куском и не спеша, задумчиво жует. — Он ведь из твоих. Вот и решил сообщить.

— Подожди, не клади трубку! — заторопился Уинч. — Надо что-то придумать. Что полковник говорит?

— Полковник Стивенс ничего не говорит, — медленно и выбирая слова ответил Джек Александер. Уинч заметил, что на сей раз он не сказал «мой полковник Стивенс». — Не уверен, что он знает.