Но вернемся к вашей защите. Если у вас будут надежные свидетели, обвинению будет очень трудно доказать то, что они хотели бы доказать. Конечно, у нас нет присяжных, и Египтянин в этой ситуации не самый справедливый судья, но при всем при том суду будет очень трудно признать вас виновным при наличии вызывающих доверие свидетелей.

— Почему?

— Потому что даже в самом бесстыдном обществе всегда существуют свои пределы для бесстыдства. А у нас все же не самое плохое заведение, и слишком несправедливый приговор может вызвать волнения праведников.

У Аналитика при этом проскользнуло очередное сумасшедшее видение: праведники выходят на демонстрацию протеста с лозунгами вроде «ЗАКОНОДАТЕЛЬ=СТАЛИН=ГИТЛЕР»; их разгоняют дубинами ангелы в газовых масках. Мари, казалось, почувствовала, что мужчин надо оставить наедине, и зашла в дом, уведя за собой виляющего хвостом добряка Центуриона.

Учитель подождал и серьезно спросил Аналитика:

— Дорогой мой, вы когда-нибудь каялись? Получали прощение грехов?

— Нет, — с некоторым смущением сказал наш герой, которому, честно говоря, подобная мысль никогда не приходила в голову.

— Вы можете сделать это сейчас. Кстати, я все равно все эти грехи уже знаю. Поэтому не надо перечислять частые, вроде постоянного упоминания Диавола, работы по воскресеньям или разглядывания прихожанок в церкви…

Аналитик стал ярко-пунцовым и оглянулся, посмотрев, не может ли услышать Мари. Учитель улыбнулся и продолжал:

— Не надо так переживать. Хотя я когда-то и сам сказал, что подумать о греховном — все равно что согрешить, сейчас я понимаю, что сказал глупость. Скажу больше: воинствующая в своей гордыне и нетерпимости святость — тоже грех. В общем, успокойтесь: не надо вырывать себе глаз, если этот глаз сам по себе заглядывается на красивое лицо. Гораздо важнее сейчас вспомнить те грехи, которые вы сами не можете себе простить. Или, проще говоря, те, за которые вас мучит совесть.

Лицо бедного Аналитика покрылось потом, и он с трудом, дрожащим голосом никогда не каявшегося грешника начал:

— 22 марта 1987 года наша колонна попала в засаду, я убил…

— Я знаю… По-моему, тогда кто-то решил спасти вас… Продолжайте…

— Спустя год я навел авиацию на предполагаемое место нахождения командного пункта бригады ангольских партизан… Я должен был знать, что там же мог быть и полевой госпиталь…

— Да, я видел и это…

— Я видел голодных и больных детей и ничем им не помог… Я злился, когда они приставали ко мне и просили хлеба…

— Помню…

— Когда я был школьником, вместе с другими лоботрясами я дразнил и пинал нашего одноклассника, который был добрым, но слабым, болезненным и несколько странным…

— Вы же потом встретили его уже взрослым человеком?

— Да, и он был искренне рад меня видеть… Подонка, который ничем ему не помог… Дальше… Я влюбил в себя девушку. Она прождала меня два года, а потом, вернувшись, я изменил ей с ее выросшей к тому времени сестрой. Я думаю, что разбил ее сердце…

— Вы ведь не знаете, что произошло с нею после? Нет? Ну и не надо… Друг мой, я прощаю вам эти грехи, но я не думаю, что их сможете простить себе вы. И пока это так, пока вас мучает по ночам совесть, ваша душа жива. А вот если вы все же удобно забудете всю совершенную мерзость и успокоетесь… Тогда-то вас и будет поджидать новый друг и хозяин — Лукавый. Ну что ж, наверное, на сегодня с вас хватит. И так, видимо, думаете, что слишком много времени провели в компании самого недорогого в мире адвоката…

— Вы, Учитель, может, и недорогой, но уж точно не дешевый, — твердо ответил Аналитик. — И сегодня, мне кажется, очень важный день в моей жизни.

— Спасибо на добром слове. Друг мой, можно ли задать вам один личный вопрос?

Сказав это, добрый Учитель — хороший плотник, никудышный адвокат и великий человек — покраснел, как мальчик, и всем своим видом выразил такое явное смущение, что Аналитик тут же понял, о ком пойдет речь.

— Как вы относитесь к Мари?

— Если просто и честно, наверное, так же, как и вы, Учитель. Она мне очень нравится. Может быть, нравится тем больше, что встретил я ее в не самом, скажем так, обычном для живого человека месте и что никаких шансов на какие-то нормальные отношения у нас нет. Ну а вы-то, Учитель, ответите на очень личный вопрос? Все знают, что вы, пожалуй, даже слишком хорошо относились к женщинам. Что, конечно, было невиданно для вашего времени. В Ветхом-то Завете было нормально и достойно мужчине вышвырнуть за дверь толпе насильников вместо себя свою жену, спокойно проспать ночь и найти ее замученной до смерти на следующее утро. Вы же постоянно общались и дружили с самыми разными женщинами: чужими, больными и падшими. Никто, вместе с тем, не знает, что вы делали в первые тридцать лет своей жизни. Были ли вы влюблены, женаты, была ли у вас семья?

Учитель печально улыбнулся:

— Вы что, еще одно Евангелие написать хотите? «От Аналитика»? Если же серьезно, то, конечно, в моей жизни была любимая женщина. Но наше время не предполагало женитьбы по взаимной любви. В наше время в моем возрасте женились по решению родителей и сугубо по расчету. Ее родители были против и в итоге выдали замуж за гораздо более состоятельного стеклодува из Иерусалима. С течением времени она про меня почти забыла, нарожала детей и стала почти счастливой. Хотя «почти» — глупое слово. Разве счастье может быть полным и постоянным? Я же ее забыть не смог, не смог жениться и обзавестись семьей. Хотя иногда женщинам нравилось проводить со мною время. Я думаю, скорее из жалости.

— Учитель, но если у вас была несчастная любовь, вы, скорее, должны не любить женщин…

— Во-первых, дорогой друг, любовь никогда не бывает несчастной. Муки неутоленной или потерянной любви — это такое же наслаждение, как и обладание любимым человеком. Я бы никогда не хотел забыть своих страданий. Даже спустя две тысячи лет. Та шестнадцатилетняя девочка всегда будет жить в моем сердце. Во-вторых, говоря о моем нехарактерном для того времени пиететном отношении к женщинам вообще… Вы помните, я сегодня упомянул об одном секрете? Который знают только те, кому посчастливилось общаться с Богом?

— Я обещаю хранить тайну!

— Так вот: Бог говорил со мною женским голосом. Друг мой, Бог — это женщина.

Спустя некоторое время Аналитик и Мари не торопясь шли по истертым плитам каменных каньонов переулков Джебуса. Жаркое солнце клонилось к закату. Воздух был полон ароматами растений, обычно ассоциируемых со Средиземноморьем. Тени от зеленого солнца стали гротескно длинными. Они молчали. Аналитик по-прежнему обдумывал, что бы такого сказать уместного и умного, когда Мари наконец молчать надоело, и она решила взять построение связной беседы в свои руки.

— Я ничего о вас не знаю. Кроме того, что вы помогли мне и что теперь у вас неприятности.

— Неужели Учитель ничего не рассказал? Мне показалось, что мог бы… При его-то отношении к вам.

— Бросьте, по-моему, Учитель — это большой ребенок во всем, что касается женщин. В любом случае я не смогла бы относиться к нему, как к простому мужчине. А для него? Взять и отказаться от репутации великого аскета? Вы можете представить новость: «Учитель женился на грешнице-кульпитке!»? Представляете, какой бы удар это нанесло по всему, что построено его именем?

— Нет. То есть представить-то я могу что угодно. Учитель в белом фраке, волосы заплетены в косичку, шампанское и торт с распятием из марципана, толпы народа с цветами… Монахини бросают монастыри и выходят замуж. Но выглядит все это действительно дико. И все же неужели вам даже не льстит внимание величайшего из когда-либо живших людей?

— Льстит! Но мое сердце занято.

— Муж?

— Дочь. Судя по вопросу, детей у вас нет. А жена?

— Была. Я любил. Но этого оказалось мало. Или, наоборот, слишком много. В общем, я надеюсь, что она более счастлива со своим новым спутником. Я вам нравлюсь?