— Весьма, весьма чувствительное и поучительное зрелище. Полицейский дарит нательный крест преступнице. А еще шумят у нас про жестокость полиции!
Тон его, холодный и отстраненный, не соответствовал всему духу церемонии и не понравился Кричевскому. Костя отступил на шаг, оглянулся, чтобы получше разглядеть неприятного господина, и вдруг неподалеку, в тени, под иконой скорбящей Богородицы увидал отца с матерью, в темных одеждах, молча глядевших на происходящее.
— А вы здесь что делаете? — зашептал он им, проталкиваясь поближе, оставив Сашеньку на попечение Петьки и расчувствовавшегося пристава Станевича. — Откуда?!
— Из дому, знамо! — насмешливо ответил отец. — Не выгонишь же ты нас из храма? Чай, мы не менялы, а ты не Христос! Вот, посмотреть пришли на твою избранницу!
Матушка, низенькая и круглая, при этих словах сморщилась, точно печеное яблоко, отворотилась поспешно к иконе и припала к ней, крестясь и пришептывая:
— Господи, отведи беду! Господи, не допусти! Ой, несчастье-то какое — каторжанку полюбил! Душегубку! С полицией крещение святое принимает! Ой, что же это будет теперь… Не допусти, Господи-и!
Костя почувствовал, как пощипывает у него в носу и слезы жалости вот-вот покатятся из глаз.
— Она не каторжанка, — только и сумел возразить он.
— Пока нет, — сумрачно согласился отец, наклонясь к матери. — Ну, будет тебе кликушествовать. Допустил уже, что ж теперь делать? Эх, Костька, Костька!.. Кот ты блудливый! А ведь говорил я тебе про любовь-то роковую! Упреждал ведь! Теперь держись! Тебе такую не объездить! Мал еще! Сосунок! Захомутает она тебя и поскачет, куда захочет… Добро бы в нужную сторону! Красива, да, ничего не скажу… Но погибельна ее красота!
Тут как раз крещение кончилось, и Сашенька, давно не бывшая на воздухе, разрумянившаяся после прогулки, довольная всеобщим вниманием и участием и прекрасная, как никогда, под руку с приставом прошла мимо них к выходу, ища глазами Костю. Отец с матерью, прижавшись к стене, смотрели на нее с опаской и недоверием, как на дикого неукротимого зверя.
— Домой идите, — шепнул Костя и ласково, виновато погладил матушку по вздрагивающему плечу. — Мне пора!
— Сынок! — сказал вдруг отец, и голос его надломился. — Ты не забывай нас… Что мы у тебя есть… Что бы там ни было, как бы ни было, мы с тобой всегда!
Костя похлопал батюшку по рукаву старого лекарского долгополого плаща непонятно какого цвета, пропахшего немилосердно лекарствами, который Кричевский-старший носил и в зиму, и в весну, и в осень, и в лето, и заспешил к выходу, наступая на ноги, наталкиваясь на людей, не видя ничего перед собой из-за внезапных глупых слез, подступивших так некстати.
— Где же вы запропастились, господин Кричевский? Мой крестный родитель! Хранитель моего драгоценного салопа! — шутливо побранила его Сашенька, подставляя плечи под накинутую Кричевский одежду. — Я озябла уже! Господин становой пристав любезно уступает вам обязанность ввергнуть меня обратно в узилище… При условии, что мы пришлем за ним экипаж.
— Да-с… — важно надувшись, пояснил свое внезапное решение Станевич, полностью попавший под обаяние новоокрещенной Александры. — Мне тут надобно будки проверить, городовых посмотреть уж заодно… И должен же кто-то подождать, пока святой отец запись о крещении в книге сделает и справку выдаст. Вы там сами, Константин Афанасьевич… И передайте Розенбергу мое настойчивое пожелание: сегодня никаких допросов! Пусть дворника тиранит, ежели неймется. Такое, знаете, событие — впадение в лоно истинной церкви — раз в жизни человека бывает-с! Не следует его омрачать, не правда ли?
— Разумеется, Леопольд Евграфович! — тотчас просиял, воспрял от уныния Костя, едва только услыхал, что поедет с княжной в пролетке. — Прошу вас, сударыня! Трогай, братец… Да смотри, не торопись! Медленно езжай! И на рынок нам заехать не мешает, княжна, как вы полагаете?!
III
Едва только сели они в пролетку, едва лишь кожаный полог отгородил их от прочих, как для Кости перестали существовать все: и батюшка с матушкой, одиноко глядевшие ему вслед с паперти, и Петька Шевырев, бегущий за пролеткой и что-то выкрикивающий дурашливо на манер «горько!», и становой пристав, озабоченно вставший посреди церковного двора, и горестно изумленное конопатое лицо Анютки Варвариной, глянувшее на него на миг из толпы. Ничего не осталось в мире, кроме Сашенькиных прекрасных глаз и тонких рук, принадлежащих на целых полчаса только ему одному. Пролетка тащилась по дороге, молодая лошадь, привыкши к быстрой езде, недоуменно оглядывалась, то и дело срываясь на рысь. Кучер, помня наказ юного полицейского, сдерживал ее.
— Ты счастлива? — трепетно спросил Константин. — Чувствуешь на душе легкость? Это хороший день… Смотри, как пасмурно и как торжественно… Тучи низкие, сизые! Вот колокол ударил! Это в твою честь! Я звонарю шкалик обещал, коли прозвонит при отъезде! Придется отдавать… Хочешь, я расскажу тебе про свое крещение? Я все помню! Я был маленький, голопузенький, ужасно волновался и оттого кричал. Наверное, хотел понравиться Богу!
— А я понравилась Богу, как ты думаешь? — задумчиво спросила Саша.
— Конечно! — засмеялся он. — Как же ты могла ему не понравиться? Он тебя любит, он добрый!..
— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она снова, уже жестче. — А я сомневаюсь! До сих пор он не был добр ко мне!
— Но ведь теперь все иначе! Теперь ты христианка… Теперь всем ясно, что слова Розенберга всего лишь грязная завистливая ложь!
— И Бог будет добр ко мне, несмотря на все, что я сделала? — не успокаивалась Саша. — Он мне все простит?
— Он милосерден! — воскликнул Кричевский со всею верою, на какую был способен.
— Посмотрим… Скажи, там, в церкви, у иконы, это были твои родители?
— Ты их заметила? — изумился Константин.
— Разумеется, — усмехнулась Сашенька. — Они так на меня смотрели…
Неожиданно пролетка вовсе встала. Кричевский приподнялся, выглянул — и увидал, что дорогу им перегородила похоронная процессия. Траурная колесница с установленным на ней открытым гробом как раз собиралась миновать их пролетку. На черных попонах лошадей нашиты были на белых кругах какие-то древние гербы усопшего. На «штангах», поддерживавших балдахин над покойником, стояли, несмотря на промозглый холод, в черных ливреях и цилиндрах на головах «официанты», как это значилось всегда в счетах гробовщиков. Вокруг колесницы и перед нею шли факельщики в черных шинелях военного покроя и круглых черных шляпах с огромными полями, наклоненными вниз. В руке каждый нес по смоляному факелу, горящему и дымящему.
Озадаченный Костя, не желая, чтобы эта мрачная картина испортила Сашеньке впечатление от крещения, обернулся было к ней и замер растерянно — до того странным было ее неузнаваемое лицо. Он оборотился снова к процессии и с ужасом узрел совсем рядом, в деревянном гробу, обшитом глазетом с позументами по первому разряду, прикрытого по грудь парчовым покрывалом, желто-прозрачного, точно воскового, ненастоящего Евгения Лейхфельда. За колесницей влачились несколько траурно убранных карет, и из передней выглядывало преувеличенно скорбное, унылое, розовощекое лицо Розенберга.
Кричевский засуетился, хотел помочь Александре отодвинуться вглубь пролетки, чтобы ее не было видно с дороги, но она, напротив, наклонилась, выглядывая, и провожала каждую карету, повязанную черными лентами, холодным строгим взглядом, особенно те, в которых сидели женщины, ни на миг не теряя присутствия духа, а с Розенбергом, содрогнувшимся, как от видения, даже раскланялась. Потом села ровно, прямо, с легкой улыбкой глядя вдаль, сняла смиренный платок, покрывавший ее роскошные черные волосы, и, рассыпав их по плечам, сказала отчетливо:
