— Проснулся? — радостно спросила она его, целуя и ласкаясь. — Соня какой! А я лежу вот и мечтаю: хорошо бы нам с тобой жить в этой квартире! Я бы тут все не так переставила бы! Ты знаешь, я подумала на досуге: я хочу быть барыней! Хочу большую квартиру, и карету, и тебя! Я смогу, ты не сомневайся! Тебе не будет за меня стыдно! Она проворно выбралась из смятых простыней и вороха одежды и села, ничуть не стесняясь своей наготы, поджав толстые коротенькие ноги, охватив круглые широкие коленки. И тотчас вспомнились Косте другие ноги, тонкие, точеные, сильные… Он едва не застонал от отчаяния. — Батюшки святы! — воскликнула Анютка. — Я же здесь еще ничего не видела! Я хочу все здесь посмотреть, все комнаты! Вот так хоромы! Сколько же народу тут проживало?! Она спрыгнула на пол и побежала вглубь квартиры, играя аппетитными ягодицами, болтая длинными, в пояс, русыми волосами. — Куда ты! — забеспокоился Костя. — К окнам не подходи, сумасшедшая! Увидят же с улицы! — Поймай меня, поймай! — дразнила она его, бегая по комнатам голышом, тряся грудями, стуча босыми пятками по полу. — Давай в пятнашки играть! — Не колоти так ходунками! Соседи снизу услышат! — урезонивал он ее, шагая длинными ногами по холодному полу. Игра нравилась ему, он преследовал Анютку, не знакомую с устройством квартиры инженера, пока, наконец, не загнал ее, трепещущую и хохочущую, в кухню. Тут на глаза ему попалась печка. «Позади, за заслонкой, два кирпича…» — прозвучал вдруг в ушах ее скорбный голос. И снова: «Хоть так пропадать, хоть так…». — Ох, черт!.. — сказал Константин, остановившись, поднеся руку к глазам, точно прозревая от временного затмения. — Как же я забылся-то!.. — Ку-ку! — сказала Анютка, выглядывая из-за печки. — Не поймал! — Анюта, постой! — сказал он серьезно. — Постой, хватит! Тебе пора уходить. У меня дела еще тут… Я же не просто так сюда ехал, а с поручением от станового! — От самого пристава! — ахнула Анютка, для которой Леопольд Евграфович был особой, сравнимой по авторитету разве что с государем императором. — Я сейчас! Я мигом! А мы завтра свидимся?! Ты меня сюда еще приведешь?! Еще поиграем?! — Свидимся! — покорно кивал Костя, подавая ей одежду. — Приведу! Поиграем! — А ты меня любишь? — спросила вдруг Анюта серьезно. — Люблю!.. — через силу выдавил он, втискивая в руки ей полушубок и платок, подталкивая уже ее к двери. — Смотри, чтобы дворник тебя не видел! Все, все, ступай уж, наконец! Ступай! V Когда за нею закрылась, наконец, дверь, Константин Кричевский еще некоторое время прислушивался к затихающим шагам маленьких валенок на лестнице и, дождавшись хлопка парадного, заметался по квартире, охватив пылающие стыдом щеки ладонями. — Подлец! Скотина! — в голос бранил он себя. — Как ты мог! Когда она там ждет помощи, он тут себе развлекается с пейзанками! Скотина!.. Простой любви ищет!.. Тотчас устыдившись, вспомнив живо Анютины пылкие слова и ласки и свое холодное, вымученное «люблю», он застонал, разрываясь в противоречиях. Как же так?! Выходит, простая любовь не для него? Ускакать захотел от своей судьбы! Видали хитреца?! Нет уж, брат! Свою судьбу конем не объедешь! Хорошо было с Анютой, но лишь всего несколько минут, а потом снова она… судьба! Порешив, что не время казниться, когда надобно действовать, Константин направился на кухню. Подставив стул, он влез на него с ногами и принялся шарить рукой по выстывшей, не топленной с вечера трубе над заслонкой. Старая побелка, паутина, мусор и труха посыпались сверху на него, попали в рот, запорошили глаза. Обламывая ногти, скреб он по твердой, нерушимой кирпичной кладке в поисках слабого места — напрасно! Все кирпичи стояли, как один, твердо, не шелохнувшись. — Ах ты ж!.. — разочарованно хлопнул себя по бедру Кричевский, оставив на форменной штанине белесый отпечаток пятерни. — Инженеришка, будь он неладен! Подкузьмил! В обман ввел! Подлец! А она-то поверила!..
Вдруг пришла ему в голову спасительная мысль, что не там он ищет. Он снова потянулся вверх, только шарить рукою стал уже не по трубе, а по рыхлой отсырелой стене напротив печной заслонки. Кирпич здесь изъеден был мокрицами и внезапно подался, поехал в сторону, с грохотом вывалился на пол целым куском по ту сторону печи и разбился об доски, разлетелся по всей кухне. Образовалось отверстие, в котором Костины пальцы нашарили нечто тяжелое, твердое, подобное бруску металла, зашитое в суровую мешковину. — Ох, ты… — пропыхтел Кричевский, с натугой стаскивая находку напряженными до судороги пальцами. — Однако тяжесть! Золото тут у нее, что ли? На полпуда, не меньше! Аккуратно уложив вещицу на стол, под рассеянный и обманный лунный свет, он принялся разглядывать ее, поворачивая, со всех сторон. Это было нечто, формой и размерами напоминающее кирпич, но явно не из глины, и отдавало машинным маслом и отчего-то типографской краской. Мешковина на раскрыве была тщательнейшим образом зашита меленькими стежками в виде конверта, а сам шов поверху многократно покрыт сургучными печатями с какими-то странными оттисками не то солнца, не то короны, так, что добраться до содержимого и изучить его было невозможно, не нарушив целостности печатей. Господин Белавин не пылал желанием знакомить кого-либо со своей вещицей, которую, по выражению княжны, предпочитал хранить на стороне. Приглядевшись, Константин заметил, что с одного боку пара печатей была сломана, а шов нарушен и поверху зашит кое-как, поспешно, вкривь и вкось крупными мужскими стежками, другими нитками. «Видно, Лейхфельдова работа», — подумалось Кричевскому. Порешив не любопытствовать, а просто доставить поскорее вещь нынче же вечером хозяину и покончить с этим, попросив попутно Симона Павловича навсегда забыть дорогу в Обуховскую слободу, Костя засобирался в путь. Нести тяжелый предмет в руках было неловко: печати можно было повредить, да и в глаза бросалось. Молодой человек принялся шарить по комнатам в поисках чего-либо сподручного, да все попадались ему то корзинки, то Сашенькины портпледы, с коими в форме полицейского он представлял бы на улицах забавное зрелище. Наконец в прихожей, под вешалкой нашел он пузатый старый саквояж рыжей воловьей кожи, хорошей выделки, на крепкой костяной ручке, с большим замком, с тонкой пачкой старых бумаг внутри. Вещица господина Белавина в аккурат уместилась на дне, даже бумаг вынимать не пришлось. Посмотревшись в зеркало, носившее все еще следы роковой пули, ранившей Евгения Лейхфельда неделю назад, Константин остался доволен собой. Он осторожно, с оглядкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и, никем не замеченный, отправился в путь, резонно рассудив, что Сашины вещи соберет и подготовит потом, по возвращению своему, уложив их все в тот же саквояж, когда освободит его от веской таинственной «вещицы». До Шлиссельбургского моста и Лавры пришлось ему пройти пешком, а там он оседлал весьма кстати подвернувшегося «рыболова» — изящную одноконную каретку «товарищества общественных экипажей», с лошадью в шорах и английской упряжи, с бритым кучером в сером цилиндре, гороховом пальто, с длинным бичом в руках. Из-за сходства бича с удочкой остроумные петербуржцы и прозвали этот вид транспорта «рыболовом». «Рыболов» щелкнул бичом, каретка бойко затряслась по булыжной мостовой Старо-Невского, освещенного редкими чадящими масляными фонарями, уступив путь другой, богатой, запряженной четверкой, с форейтором, крикнувшим «Па-ди-и!!», и двумя лакеями на запятках. Сквозь подсвеченные стекла кареты виднелся белый клобук с бриллиантом — митрополит возвращался в Лавру с заседания Святейшего Синода. Костя нечасто выезжал в город и, сидя в шаткой каретке, с любопытством разглядывал все вокруг. Старо-Невский проспект в ту пору обстроен был заборами и невысокими деревянными домами, безымянными переулками, выходящими на пустырь и казацкие казармы. На Конной площади под фонарем возвышался издали видный черный эшафот — значит, сегодня была публичная экзекуция. Знаменскую note 6 площадь, обширную и пустынную, заметенную снегом, крутым оврагом пересекала замерзшая речка Лиговка. Вблизи нее, по левому краю Знаменки темнело здание вокзала Петербуржско-Московской железной дороги, по которой давно мечталось проехать молодому Кричевскому — хоть до Бологого, по высокому деревянному Веребьинскому мосту через Волхов… От широкого моста через Лиговку началась мостовая Невского проспекта, поначалу тоже булыжная, от Аничкова дворца — торцевая. Здесь жизнь била ключом, несмотря на темную пору. Ярко горели газовые фонари, в обе стороны сновали всевозможные экипажи — от карет, задние площадки которых были утыканы часто гвоздями остриями кверху, дабы воспрепятствовать уличной детворе раскатывать на них, до грузных пузатых омнибусов купца Синебрюхова, с кондуктором и входной дверцею сзади. Обширные окна экипажных заведений, темноватые рекламы театров марионеток и восковых фигур, магазины, прохожие, разносчики, военные… То и дело слышалась музыка и женский смех. На углу Невского и Литейного внимание молодого помощника станового пристава привлек трактир-ресторан Палкина, с подсвеченными витражами, изображающими сцены из новомодного французского романа «Собор Парижской богоматери», который Костя недавно читал. Нет, решительно, тут было интереснее и куда веселее, чем в темной и унылой Обуховке! Сюда бы ему, да с Сашенькой! Величаво возвышался в глубине сквера Александринский театр, а перед ним в специальном павильоне, в своем национальном голландском наряде, в кружевном чепце с металлическими бляхами на висках восседала за прилавком своего процветающего вафельного заведения известная госпожа Гебгардт… У Гостиного двора под фонарем недовольный мещанин норовил ухватить за бороду уличного торговца, тыча в нос ему обрывок грязной тряпицы, найденный им в пироге. |
