Нагнав на дворника страху смертного, весьма довольный собой, Константин Афанасьевич Кричевский в расстегнутой шинели, в шапчонке набекрень, весело подпрыгивая, пошел, почти что побежал пустынной уже улицей к выходу на Обуховскую, к дому, тою же самою дорогою, которой шел поутру. Нащупал по дороге в кармане мундира коробку, удивился. Припомнил — папиросы! Подарок милой княжны! Ах, какая она милая!..
— Сашенька… — ласково приговаривал Костя, достав папироску, оглядывая ее со всех сторон и даже обнюхивая. — Милая Сашенька… Моя Сашенька!..
При выходе из Инженерного поселка под зажженным уже чадящим фонарем, опершись на начищенную толченым кирпичом алебарду, стоял у своей полосатой будки все тот же Чуркин, неизменно краснорожий, неповоротливый и злой.
— Здравия желаю, ваше благородие Константин Афанасьевич! — весело крикнул он, завидев приближающегося Кричевского. — Премного благодарны вам за бумагу! Шибче торговлишка пошла! А что это вы такой расхристанный?! Застегните шинелку-то! Сиверко задул, не ровен час лихоманку какую подхватите!
Будочник был изрядно навеселе по случаю тезоименинства его кумы, но Константин этого не заметил.
— Чуркин!.. — счастливо улыбаясь, сказал он.
— Ваше благородие!.. — растягивая рот в подобие улыбки, скаля желтые зубы (так могла бы улыбаться московская сторожевая), охотно отвечал будочник.
— Чуркин!..
— Ваше благородие!..
— Чуркин!
Они обнялись и расцеловались, причем будочник поцеловал юного помощника станового пристава в пуговицу на мундире, а Костя уличного стража порядка и законности — в древко алебарды, случайно им прихваченное в объятия.
— Чуркин, дай огоньку! — весело попросил Кричевский, с непривычки неловко держа меж пальцев папиросу, как это делал на его глазах Белавин.
— Сию секунду! — Чуркин обернулся всем телом, издал мощный рык, подобный львиному: — Сады-ык!! Огня их благородию! Да поживее! А что это у вас будет, ваше благородие, позвольте полюбопытствовать? Трубка, что ли, бумажная?
— Темнота ты непросвещенная, Чуркин! Папироса это! Табак по новой моде курить! Трубки вовсе скоро из употребления выйдут, все начнут курить одни папиросы!
— Это-то быть никак не может, чтобы трубки вышли из употребления, — недоверчиво проворчал Чуркин, приглядываясь к незнакомому опасному предмету. — Потому как трубка вещь надежная и красивая, а эта фигля-мигля еще неведомо как себя покажет… А дозвольте, ваше благородие, в руки взять?
— Да бери, Чуркин! Вот, хоть три бери! Видишь, у меня их сколько?! — протягивая картонную коробку, обрадовался Костя и, заговорщицки понизив голос, с гордостью сообщил: — Она дала!
Будочник протрезвел на миг, внимательно, с прищуром глянул на молодого полицейского, но ничего не сказал, как бы и не обратил вовсе внимания, а весь увлекся разглядыванием папиросы.
— Вот она, значит, как заклеена… На манер шутихи… — бормотал он, вертя бумажную палочку с просыпающимся табаком в толстых коротких пальцах перед самым своим носом. — С любого конца, значит, можно прикуривать… Хитро, хитро…
Насмотревшись, решительно вернул папиросу Кричевскому, заявив:
— Нам барские забавы ни к чему. Ступайте домой, Константин Афанасьевич, да уж никуда не сворачивайте. Батюшка с матушкой заждались, поди. А коли лихие люди повстречаются — дуйте в свисток погромче, я уж услышу! Да помните: курение на улицах высочайшим указом воспрещается!
— Спасибо тебе, Чуркин, за заботу! — растрогался молодой человек. — Поздно уж, не увидит никто, как я курю.
И Константин Кричевский, попыхивая папироской, отправился домой.
Домашние уже спали. Лишь в окне матушки горела еще свеча. Встревоженная старушка в ночной рубашке и платке вышла к крыльцу.
— Костинька, сынок! Где же ты пропадал весь день? Щи в печке, еще теплые, должно…
— На службе, мама, на службе! — радостно сказал Костя, сияя глазами в потемках сеней. — Все завтра, все потом. Есть не буду, спать пойду.
— Храни тебя Господь, — покорно и тихо сказала старушка ему в спину и, закрыв входную дверь на засов, перекрестила в воздухе то место, где только что стоял ее любимый сын.
III
Константин Афанасьевич провел ночь, полную сумбурных метаний и острых томлений плоти, столь мучительных, что впору было подушки грызть. Вид у него поутру был такой, что кухарка Агафья, мимо которой Костик пробирался к черному ходу, торопясь в нужной чулан, оставила свои чугунки, уперла толстые волосатые руки в бока и сказала:
— Батюшки-святы! Синий, точно рождественский гусак! Краше в гроб кладут! Что это с вами приключилось, сударь? Извольте к столу, пирогов поесть!
— С чем пироги-то? — преодолевая тяжкий сон в голове, худший, чем похмелье, вяло спросил Костик.
— С рыбой, с чем же еще?! Великий пост ведь!
— Не хочу с рыбой… А с капустой нету?
— Глядите вы, какая цаца! Нету с капустой! Извольте эти кушать! Вот я все матери скажу!
Не имея желания встречаться с утра с матушкой и решив по этой причине не спорить с настырной кухаркой, Костя поспешно умылся и принялся поедать пироги — поначалу лениво, а потом, войдя во вкус, все с большим аппетитом.
— Где это вы так уходились, Константин Афанасьевич? — уже куда ласковей спросила Агафья, с удовлетворением творца наблюдая, как фельдшерский сынок наворачивает ее стряпню.
— На службе, милочка, — подражая скрипучим голосом усталому отцу, ответил Костя. — В присутствии, где же еще? Бумаг невпроворот… Без меня в нашей части ни одно дело не обходится!
— Подумайте, какой важный… — проворчала кухарка, нюхая в углу табак, чихая, крестя красный опухший нос и утирая его передником. — Кралечку себе, небось, завел! Знаем мы ваши дела-то!
— А хоть бы и так! — мечтательно улыбнулся Костя, споро двигая набитыми щеками. — Наше дело молодое! Не все ж одна служба, будь она неладна!
Идти в присутствие, целый день разбирать там корявые бумаги и выслушивать косноязычных жалобщиков ему сегодня решительно не хотелось. «А и впрямь, отчего я не граф какой-нибудь?» — неожиданно пришла ему в голову крамольная мысль. «Права Сашенька, решительно права! Коли был бы графом, так уж, знамо дело, не бегал бы на службу спозаранку! Нашлись бы дела поважнее да поинтереснее! Надо же, какая она — такая молодая, а такая умная!».
Внезапно порешил он не ходить с утра на службу, а пойти прямо в больницу, чтобы навестить раненого Лейхфельда. Ему не терпелось выполнить поручение Сашеньки… Да и долг человеколюбия требовал проведать страдающего ближнего своего. Тотчас придя в замечательное расположение духа от найденного решения, Константин в знак признательности за пироги шутливо ущипнул Агафью за толстый бок, как делал это всегда их дворник Михей, отчего она привычно взвизгнула и ругнулась, натянул шинель и поспешно ретировался в двери, заслышав уже в родительских комнатах озабоченный тихий голос матушки.
Утро выдалось нежданно солнечным. Снег сиял. Серо-черные пушистые вороны с длинными клювами важно расхаживали вдоль тротуаров, не пугаясь прохожих, подбирая просыпавшееся с ночных обозов зерно. Деревенский Ванька с возом дров протащился к Обуховскому рынку, скрипя полозьями, и пегая кудлатая лошадка его усыпала мостовую дымящимися конскими яблоками. Все радовало и умиляло Костю Кричевского до слез.
На выходе из тупичка, в котором стоял домик Кричевских, Костя увидал веселую Анютку Варварину, давно уже нетерпеливо переминавшуюся с ноги на ногу на морозце с плетеной кошелкой в руках, и обрадовался ей, как солнцу, небу, воронам и снегу. Девушка была принаряжена в новый ладненький полушубок, белые валеночки с галошками, цветастый теплый платок.
