Довольно долго ему не открывали. Константин Афанасьевич со свойственной ему прозорливостью решил, что княжна уже собиралась отойти ко сну после всех перипетий сегодняшнего непростого дня, а теперь поспешно приводит себя в порядок, вспомнил розовый с воланами лиф и решительно прогнал от себя видение стройного смуглого женского тела.
Терпение его было, наконец, вознаграждено. Дверь открылась, и сама Сашенька встретила его на пороге с оплывшей свечой. Лицо ее казалось похудевшим и оттого еще более прекрасным. На ней была темно-синяя домашняя юбка и просторная кофта грубой вязки с очень широкими рукавами, открывающими руки до локтя, стоило ей поднять их. Волосы она стянула атласной синей лентой, обвитой вокруг головы через лоб, отчего выражение лица сложилось неприветливое и дикое.
— Полиция?! — сердито сказала она, вглядываясь во тьму лестницы. — Не довольно ли на сегодня, господа?!
— Княжна, простите, Бога ради… — умоляюще сказал Константин, внезапно оробев, не зная, как объяснить ей все чувства, им пережитые по дороге. — Я просто проходил мимо и подумал, что вам, может статься, есть в чем-либо нужда… Я… Я просто хотел вас увидеть.
Он виновато, точно школяр, снял свою шапку-пирожок и держал ее перед собой двумя руками.
— А! Это вы!.. — сощурилась княжна и поднесла свечу к его лицу, так, что пламя вовсе заслонило ему весь вид. — Что, на дворе мороз?
— Не очень… А почем вы судите?
— У вас уши и лицо красные. Что ж, проходите, поздний гость, в келью одинокой затворницы! Входите, входите, не смущайтесь! Я вам обязана участием, а я это помню! Неблагодарности не терплю с детства! Выпьете чаю или вина? Или, может быть, нам приготовить пуншу?
Кричевский снял в прихожей тяжелую шинель, тотчас ощутил себя подтянутым и ловким, и, поеживаясь, вошел в нетопленые комнаты, освещенные свечами и керосиновой лампой, стоявшей на маленьком столике с инкрустацией. Тут же стояла фарфоровая грубая тарелка с нарезанным яблоком, лежала серебряная вилка. В старинной вазе в форме чаши, поддерживаемой купидоном, лежали горкой восточные сладости, рядом стояли узкие темные бокалы и початая бутылка красного вина. В красном углу, где место образам, курились благовонные палочки. Поискав глазами икону, Костя припомнил, что княжна магометанка, а Лейхфельд лютеранин, и перевел глаза на обстановку комнаты.
Тотчас поразил его хаос, царивший всюду. Дверцы тяжелых шкапов были приоткрыты, посуда в горке сдвинута с места, пара резных фигурок, изображавших аллегорически семейное счастье, стояла как придется, покрывала на диванах вдоль стен лежали кое-как и было такое впечатление, что их сию минуту только накинули в спешке. Тяжелый бухарский ковер пошел крупными волнами, точно морская гладь, и даже картина, изображавшая императорскую охоту, висела на стене криво.
Едва успев оглядеться, Константин с превеликим неудовольствием для себя понял, что они с княжной в квартире не одни. Из глубоких кресел, стоявших спинкой к двери, навстречу ему поднялся массивный рослый человек лет тридцати пяти, с окладистой бородой, в добротном сюртуке, с цепью и значками на ней. Незнакомца, как видно, тоже не обрадовал приход Константина. Особенно не по вкусу ему пришелся новенький мундир полицейского чиновника тринадцатого класса, с сияющими медными пуговками. Оглядев его (не Костю, а именно мундир) небрежно и недоброжелательно, неизвестный господин убрал руки за спину и отвесил холодный поклон, не сказав ни слова.
— Знакомьтесь, господа! — хрипловато произнесла Александра из-за спины Кричевского. — Господин Кричевский, мой новый приятель… Господин Белавин, мой старый добрый друг…
— Очень приятно, сударь! — горячо сказал Костя, а господин Белавин лишь сдвинул теснее каменные скулы и повторил поклон.
— Что это у вас, княжна, все так перевернуто? — спросил Константин, озираясь. — Точно Мамай прошел?
— Ах!.. — сказала княжна Омар-бек и потянулась, словно жалуясь на усталость. — Это, однако, мы с господином Белавиным деньги искали!
— Однако вы скажете, княжна! — завертел бородою господин Белавин, так, точно твердый крахмальный ворот рубахи стал ему внезапно тесен. — Можно разве такие вещи говорить при полицейском?!
— Полноте вам, Ефим Мартынович! — Сашенька легко и доверчиво, точно играючи, постучала пальчиком по его гулкой груди. — Костя не полицейский сей час, а мой гость! И он видит прекрасно, что я шучу! Не правда ли, Константин Афанасьевич, вы это видите?
— Разумеется, — сухо сказал Кричевский и кивнул, хотя вовсе не находил сложившееся положение годным для шуток.
Вид у господина Белавина был если не грозный, то уж точно недовольный. Он хмурил густые брови и недобро посматривал из-под них на княжну, которая, как показалось молодому человеку, с приходом нового лица воспряла, обрадовалась и, кажется, подсмеивалась над хмурым видом своего «старого доброго друга». Его недовольство и несвобода его высказать в присутствии постороннего забавляли Сашеньку. Ощутив себя в роли защитника, Костик тотчас расправил плечи и вовсе перестал робеть незнакомого господина, готовый даже при надобности выставить его за дверь по первому желанию милой хозяйки.
Белавин, однако, вовсе не собирался проявлять враждебность. Напротив, приглядевшись, Константин со свойственной ему наблюдательностью, обостренной ревностью, заметил, что Ефим Мартынович изрядно нервничает и чего-то побаивается, чувствуя себя не в своей тарелке. Широкие сильные пальцы его, унизанные большими перстнями, заметно дрожали, когда он достал из кармана плоскую серебряную коробочку с вензелями на крышке.
— Экая забавная у вас табакерка! — не сдержал удивления Кричевский.
— Это портсигар-с!.. — с плохо сдерживаемой неприязнью ответил Белавин и щелкнул крышкой. — Для папирос-с!..
В коробочке рядком, одна к другой, лежали невиданные ранее Константином белые бумазейные палочки. Белавин достал одну и прикурил от фитиля лампы, закоптив стекло, а портсигар убрал.
— Фи, Ефим Мартынович! — улыбнулась ему в лицо Сашенька, дразня хмурого господина. — Отчего же вы не угостили господина Кричевского папироской? Это же дурной тон!
— Еще чего! Стану я угощать всякого… — пробурчал этот моветон, и Костя поклясться был готов, что Белавин хотел сказать «всякого полицейского», да не решился.
— Тогда я его угощу своими! — и княжна легко порхнула в другие, темные комнаты. — Константин, вы еще не курили папирос? Они только недавно в продаже! «Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить? — высоко запела она из темноты слова наиновейшего романса. — Не по прихоти ж случайной стали все тебя курить!»… Вот, попробуйте, вам понравится! Это сейчас курит вся светская молодежь, и я решительно не хочу, чтобы вы отставали! Возьмите, возьмите всю коробку! Я приказываю! Как, господин Белавин, вы уже уходите?! Я сейчас приготовлю пунш!
— Покорнейше благодарю! — сердито отозвался Белавин, твердыми шагами пройдя в прихожую и натягивая там свое тяжелое пальто. — У вас есть теперь более приятная компания для пунша и всего прочего, извольте далее шутить в ней! Позвольте лишь вам напомнить, что приятели мои люди серьезные и шуток подобных на дух не переносят! И у них есть средства, чтобы заставить раскаяться любого! Так что постарайтесь припомнить то, ради чего я приходил! Ради вашего же блага, княж-на!
В последних фразах его прозвучала откровенная неприкрытая угроза и саркастическая насмешка, почти издевка.
