Сестра Клотильда скрыла лицо под густым черным покрывалом и читала заупокойные молитвы с каким-то неистовым ожесточением, но, сколько ни старалась, так и не смогла выжать из себя ни единой слезинки. Она с первого взгляда возненавидела Дамиану за ее возвышенную и утонченную красоту, за огромное богатство, за искренность и добросердечие. Правда, ее ненависть не простиралась так далеко, чтобы пойти на убийство золовки или даже желать ей смерти, но, раз уж милосердный господь своей неисповедимой волей решил призвать Дамиану к себе, сестра Клотильда втайне была рада. Она шла под руку с маркизом Джузеппе Альбериги, своим отцом. Ему пришлось покинуть свой тихий уголок в Бергамо, чтобы проводить Дамиану в последний путь, и он мечтал поскорее вернуться на свою виллу, где воздух был здоровее и чище, вид из окон — лучше, а самого маркиза ждали более приятные занятия. Он рассеянно молился, а сам в это время думал о своей Энрикетте, молоденькой и шустрой крестьяночке, помогавшей ему ощущать себя цветущим мужчиной в его шестьдесят с лишним лет.

На похоронах не было Марианны, блудной дочери семейства Альбериги, неутомимой путешественницы по чужим постелям, имевшей самую скандальную репутацию в Милане: она была вынуждена укрыться на вилле на Лаго-Маджоре, где лечилась от венерической болезни. Она никак не могла разделить семейный траур.

Не было и Чезаре, третьего сына маркизов Альбериги, который последовал в изгнание за эрцгерцогом Фердинандом, хотя и не бескорыстно. Его толкнула на это страсть к азартным играм и к темпераментной венской аристократке Митци Райнер.

Рибальдо знал их всех, знал тайную подноготную каждого и теперь следил за ними, пока они проходили мимо. Кое-кто горевал искренне, но по большей части все было притворством. Простые люди, стоявшие на коленях, скорбели больше, чем друзья и родственники, обменивавшиеся сплетнями по пути в церковь Святого Амвросия, где бренные останки Дамианы должны были быть отпеты перед погребением.

Рибальдо отер слезы, да так и остался неподвижно стоять у ворот, прижавшись лицом к прутьям решетки. Он не собирался присоединяться к процессии чужих и чуждых ему людей. Он увидел свою Дамиану в последний раз и попрощался с ней. Теперь все было кончено.

— А ты не пойдешь на кладбище?

Это был хрипловатый и чувственный голос молодой женщины.

— Нет, — ответил Рибальдо и направился по дороге к выходу из селения.

— Я тоже не пойду, — сказала женщина, следуя за ним на расстоянии двух шагов. — Хотя жаль, конечно, эту бедную синьору.

— Да, — сказал Рибальдо, не останавливаясь.

— Смерть чинов не разбирает, — заметила женщина. — Для нее нет ни бедных, ни богатых. Чему быть, того не миновать.

— Чего тебе от меня надо? — разозлился Рибальдо, повернувшись к ней.

— Знаешь, я видела, как ты плакал, — сочувственно проговорила женщина.

Это была молодая крестьянка, очень хорошенькая, с посмуглевшим на солнце лицом и блестящими светлыми глазами.

— Ты ошиблась, — сухо отрезал молодой человек.

— Да нет, я тебя хорошо разглядела. Ты ведь не из этих мест, да и не крестьянин, хотя и одет по-нашему, — женщина улыбнулась ему.

— И кто же я такой, по-твоему?

— Не знаю и не хочу знать. — Она взяла его за руку и потянула за собой в кусты мирта. — И рука у тебя не крестьянская, и обычай не наш. Лицо у тебя доброе, а взгляд гордый. У наших мужчин в глазах либо покорность, либо злоба, либо отчаяние.

— Что тебе нужно от меня? — повторил Рибальдо.

Он ощущал у себя на лице ее теплое дыхание, ее упругое и сильное тело прижималось к нему. Женщина, которую он совершенно не знал, страстно поцеловала его, и он ответил ей таким же поцелуем.

— Я хочу позабыть о смерти, — шептала она. — Хочу, чтобы ты заронил в меня свою жизнь.

Женщина плакала. Их слезы и поцелуи смешались.

Церковные колокола вдалеке продолжали заунывно бить, но над болью и скорбью восторжествовала жизнь, неукротимое желание восстановить равновесие и вытеснить дыхание смерти актом любви.

Они любили друг друга на траве в тени миртовых кустов с простым и нерассуждающим пылом мужчины и женщины, которых случай свел вместе ради нескольких мгновений нечаянной радости.

— Спасибо, — сказала женщина. — Теперь мне больше не страшно.

— Я хотел бы что-нибудь сделать для тебя, — сказал Рибальдо.

— Все, что нужно было, мы уже сделали.

— Как тебя звать? — спросил он в растерянности.

В ее больших глазах блеснули слезы.

— Мое имя ты все равно забудешь. Вспоминай лучше, как мы любили друг друга.

Рибальдо вытащил из кармана грубой крестьянской рубахи свой тонкий батистовый платок с вензелем, разорвал его пополам и подал половину женщине.

— Я же говорила, что ты не крестьянин, я сохраню его на память.

Они поцеловались на прощание и расстались, не сказав больше ни слова. Рибальдо провожал ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом тропинки.

Молодой человек вернулся к Бернардино, который ждал его в лесу, в условленном месте. Адские муки, которые он испытывал, утихли. Осталось только болезненное воспоминание, неподвластное ходу времени.

Джорджиана Формиджине не просто вошла в гостиную: она вплыла с величием, подобающим супруге одного из самых крупных богачей своего времени.

При ее появлении гости маркизы Барбары Литты немедленно разделились на два лагеря: завистников и льстецов. Мужчины церемонно кланялись ей, дамы манерно улыбались. Она явилась в сопровождении четырех расфранченных кавалеров, которые по кивку Джорджианы растворились среди гостей, готовые, впрочем, броситься ей на помощь по первому зову.

Джорджиана представляла собой олицетворение мишурного блеска и суеты. «Набор ужимок, пара острот, много роскоши, ни на волос мозгов и ни капли сердца», — как написал о ней один поэт.

В белоснежном муслиновом платье, таких же белых перчатках и туфельках, она кокетливо обмахивалась роскошным веером из белых страусовых перьев. На шее, в ушах и в волосах сияли жемчуга.

— Увешана драгоценностями, как оклад Мадонны, — ядовито прошептала маркиза Антониетта Тротти, наклонившись к подруге.

— Скорее как манекен в витрине, — ответила та.

По сути, обе синьоры были правы, но ими двигало не праведное негодование, а острая зависть к изяществу, красоте и сказочному богатству супруги могущественного банкира Моисея Формиджине.

Многие из присутствовавших на приеме дам охотно испепелили бы ее взглядами, но были вынуждены сладко улыбаться ей, так как кое-что задолжали ее супругу втайне от своих собственных мужей. Джорджиана об этом знала и любила пользоваться своим могуществом.

Она позволила нескольким кавалерам почтительно приложиться к ее руке, поздоровалась с хозяйкой дома и с наигранным безразличием огляделась кругом. Ее острый взгляд вскоре отыскал в толпе то, что она желала видеть. На диванчике-визави в самом дальнем и укромном уголке анфилады гостиных сидела супруга генерала Бонапарта в компании весьма стройного и молодцеватого кавалера, одетого по последней моде. Барбара Литта окликнула Джорджиану Формиджине в тот самый миг, когда та уже двинулась по направлению к Жозефине де Богарне.

— Прошу меня извинить, синьора, — сказала хозяйка дома.

Джорджиана повернулась и улыбнулась ей.

— Что-то не так, госпожа маркиза? — осведомилась она с любезностью, не предвещавшей ничего хорошего.

— Госпожа Бонапарт… — попыталась объяснить маркиза. — Госпожа Бонапарт… — она снова запнулась.

— Развлекается с Ипполитом Шарлем, — закончила за нее Джорджиана.

— Вы знаете? — притворно удивилась маркиза.

— Да. И что же?

Барбара Литта огляделась вокруг с улыбкой, выражавшей ужас.

— Дело в том, что гражданка Бонапарт несколько…

— Несколько что?

— Несколько обидчива, если угодно.

— Но ведь всем известно, что месье Ипполит ее любовник? — подлила масла в огонь Джорджиана.

— Я вас умоляю, — ужаснулась маркиза.