Он с досадой взмахнул рукой, потом подошел к окну, характерным жестом заложив руки за спину.

Женщина продолжала молчать. Привыкшая больше к легкомысленной болтовне, чем к разговорам о военных действиях, она тем не менее прекрасно понимала, что затруднения французской армии состоят в отсутствии денег и как следствие этого — всего остального. Говаривали даже, что у офицеров одна пара сапог на двоих. Французы казались ей милыми и дружелюбными, но нужда превратила их в записных воров. И все-таки жители Ломбардии относились к новым завоевателям довольно терпимо. Те не вмешивались в их дела, чем выгодно отличались от австрийцев.

Властный, могущественный, надменный Бонапарт был наделен способностью внушать доверие как своим солдатам, так и представителям миланской знати. Женщины сходили из-за него с ума, мужчины пресмыкались перед ним. Джузеппина Грассини гордилась тем, что стала его первой внебрачной пассией в Милане. Всем было известно, что Наполеон страдает в разлуке со своей женой, французской аристократкой, чудом избежавшей гильотины.

Джузеппина Грассини, звезда Великого Театра, была не из благородных. Она была подлинной дочерью своего народа, музыка и любовь составляли смысл ее жизни. И к тому же она была тщеславна. Стать желанной для генерала, стоявшего во главе итальянской армии, самого могущественного на данный момент человека в Милане, — могла ли она мечтать о лучшей доле?

— Вот такая вы мне нравитесь, — польстил ей Наполеон, обнимая и целуя ее. — Вот ваша истинная роль: вы дарите мне утешение.

— Присядьте, друг мой, — пригласила Джузеппина, протягивая ему фарфоровую шкатулку с анисовыми конфетками, которыми он любил лакомиться. — Мне нравится ваше имя, Наполеон. Оно прекрасно звучит. Мне нравится произносить его: оно огромно, как и ваша слава.

Генерал прикрыл свои серо-голубые глаза; на красиво очерченных губах, делавших его похожим на мать, промелькнула легкая улыбка.

— Странная это штука — жизнь, — проронил он с горечью.

— Вы мне не верите? — нахмурилась певица, переходившая от смеха к слезам с легкостью настоящей лицедейки.

— Я верю вам, моя прекрасная фея, — заверил ее Наполеон, — но вы бы мне не поверили, если бы я сказал вам, что мое итальянское имя было предметом хулы и насмешек.

Она зашипела, как разъяренная кошка:

— Никто не посмел бы насмехаться над именем триумфатора в битве при Лоди!

— Триумфатор при Лоди был всего лишь жалким чужаком для гордых французов, маленьким корсиканцем, получившим начатки образования у монахов в Бриенне.

Вспомнив своих чванливых сверстников, потешавшихся в колледже над его скромным происхождением, Наполеон вдруг рассердился по-настоящему. «Сейчас они трепетали бы передо мной», — подумал он в гневе.

— Вы это говорите, чтобы посмеяться надо мной, — заметила Джузеппина.

Он и впрямь казался ей великаном, этот невысокий, хрупкий и нервный офицер с оливковой кожей и волосами цвета воронова крыла. И не только ей одной.

— Вы прелестны, моя богиня.

— Вам я готова простить любую дерзость. Завтра дают бал в честь французов, — сообщила Джузеппина, искусно меняя тему разговора. — Вы будете?

— Нет, — сухо ответил Бонапарт. — Терпеть не могу балы, праздники, приемы! Накормят гадостью, а наутро голова будет трещать от разговоров.

Взгляд его серых глаз был так суров, что она даже оробела.

— Порой вы меня просто пугаете, — призналась Джузеппина, зябко передернув плечами.

— Простите, я не хотел, — он ободряюще взял ее за руку. — Успокойтесь, эти нервные припадки вам не к лицу. Его вдруг охватило неудержимое желание выговориться перед этой женщиной, внимавшей ему с таким материнским участием. Большие глаза Джузеппины, ее нежное лицо, ласковая и чуть насмешливая улыбка и впрямь напоминали ему мать, кормившую его грудью у бивачных костров, на лесных полянах, на горных перевалах его любимого и проклятого острова, пока его отец, молодой и неукротимый офицер, сражался с ненавистными врагами — французами.

Она приблизилась к Бонапарту, интуитивно ощущая, что минута откровенных разговоров миновала, и принялась перебирать волосы у него на затылке. Он закрыл глаза, покорно отдаваясь умелой ласке ее рук.

Саулина замерла в мучительном ожидании. Теперь из парчовой гостиной не доносилось больше ни звука. Может, они ушли? Может быть, они просто забыли о ней? Саулина осторожно повернула кованую бронзовую ручку и толкнула дверь, которая послушно и бесшумно приоткрылась. Девочка заглянула в гостиную — и наконец она увидела его. Он был в рубашке, его черные волосы растрепались. Синий камзол с красными отворотами валялся на полу. Белые лосины, как вторая кожа, обрисовывали его длинные нервные ноги в блестящих черных сапогах.

Он лежал, растянувшись на «оттоманке», как синьора Джузеппина называла изящную, низкую, причудливо изогнутую лежанку, обитую золотой парчой. Его голова — на коленях у Джузеппины. Они целовались и, как показалось Саулине, даже не дышали. Невидимая, она наблюдала за сценой, не понимая ее смысла, но все равно ощущая невыразимую боль.

— Идем в постель, — охрипшим голосом прошептала певица.

— А почему бы не заняться любовью прямо здесь? — возразил он, скользнув рукой ей за корсаж.

Так это и есть любовь? Вот так неприлично и поспешно раздеваться, возиться с юбками, торопливо и грубо набрасываться друг на друга, сопеть, обмениваться хриплыми прерывистыми вздохами и дурацкими, ничего не значащими словами? Непристойные прикосновения, бесстыдное наложение тел друг на друга, напомнившее ей случку животных и краткие, такие же скотские совокупления отца и матери, происходившие, когда они думали, что дети спят. И это любовь?! Почему же ей так плохо? Почему это грубое и грязное зрелище вызывает у нее такую мучительную боль?

Вдруг кто-то сзади схватил ее за волосы.

— Гнусная интриганка! — набросилась на нее Джаннетта, волоча Саулину за собой, но ухитрившись при этом бесшумно закрыть дверь.

— Оставь меня в покое. Не трогай, а то закричу, — пригрозила Саулина.

Джаннетта разжала руки. Если девчонка и впрямь закричит, синьора Грассини и ее гость могут услышать.

— Вот до чего ты докатилась, грязная мартышка! Подглядываешь за моей хозяйкой.

— Ни за кем я не подглядываю, — огрызнулась девочка, и слезы градом покатились у нее по щекам.

— Ты чего разревелась? — удивилась Джаннетта. — Будто мало тебя за волосы таскали!

— И не думала реветь. В жизни никогда не ревела, — решительно возразила Саулина, насухо вытирая слезы.

— Вот так-то лучше, — одобрительно кивнула служанка. К ней мигом вернулась прежняя суровость. — И чтоб я больше не видела, как ты подсматриваешь в щелку!

— Ты меня вообще больше не увидишь никогда и нигде, — с этими словами девочка бросилась бежать.

— Саулина, иди сюда, не будь дурой! — закричала ей вслед Джаннетта.

Но Саулина была уже далеко. Она сломя голову скатилась по лестнице, рванула входную дверь и понеслась стрелой, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого дома, от этих людей, от этой улицы, от этого города, от Джаннетты, которую она терпеть не могла, от певицы, которая ее предала, от этого ненавистного генерала Бонапарта, который сначала встал перед ней на колени, словно хотел сложить весь мир к ее ногам, а потом унизил ее до глубины души, облил грязью, предавшись этой неописуемой мерзости, как будто он животное, как будто он… ее отец Амброзио Виола!

Саулина опомнилась, оказавшись на площади перед церковью Сан-Бабила, прямо посреди беспорядочного городского движения. Перепуганная, сбитая с толку, она огляделась по сторонам полуслепыми от слез глазами, не зная, куда двигаться дальше. Ей хотелось только одного — уйти подальше от того места, где довелось пережить самое тяжкое оскорбление за всю ее юную жизнь. Двое военных в мундирах шли ей навстречу. Она свернула направо и замедлила шаг, чтобы не слишком бросаться в глаза, но потом, оказавшись на Корсия-дей-Серви, снова перешла на бег.