— А их много?

— А вот считай. — Старик принялся загибать пальцы: — Есть прыгуны, гимнасты, вольтижеры, наездники, эквилибристы.

— Много, — изумленно протянула Саулина.

— Дальше идут жонглеры, — продолжал старик, — но если они ничем больше не занимаются, им достаются только ошметки успеха. Жонглер вызывает восхищение своей ловкостью, но он не рискует жизнью, не заставляет публику трепетать, затаив дыхание. Больше всего публика любит канатоходцев. Когда Изабелла Баварская, супруга французского короля Карла VI, торжественно въехала в Париж, один канатоходец, держа на руках двух своих сыновей, которые, в свою очередь, держали по зажженной свече, прошел по канату, натянутому между крышей дома моста Сен-Мишель и самой высокой галереей собора Нотр-Дам.

Саулина понятия не имела о размерах собора Нотр-Дам, но, вспомнив шпили Миланского собора, живо вообразила себе человека, балансирующего на такой высоте с двумя детьми на руках, и у нее закружилась голова от ужаса.

— Он же мог убиться! — прошептала она.

— Существует множество способов умереть, и этот — далеко не худший.

— Нужно быть отчаянным храбрецом.

— Храбрость необходима в любом виде искусства. Она никогда не выходит из моды, и никакие уловки и ухищрения не могут ее заменить.

— Дедушка Чампа, мне нравятся ваши истории. Откуда вы так много знаете?

— Люблю свою работу, прислушиваюсь к другим и учусь.

Саулина вздохнула. Легко ему говорить. А она даже не умеет читать и писать. И она тут же сказала об этом старому акробату.

— Ты не одна такая, — вздохнул старик. — Большинство детей не ходит в школу.

— А вы, — решилась она задать самый важный вопрос, — вы меня научите?

— Чему?

— Читать и писать.

— Ну что ж, можно, но тебе придется проявить сообразительность, а главное — большое желание научиться, — улыбнулся дедушка Чампа.

Теперь, пока члены семейства Чампа упражнялись каждый в своей специальности на глазах у захваченных бесплатным зрелищем местных детишек, старик преломил с Саулиной хлеб знания и дал ей первый урок грамоты. Вместо пера он взял прутик, а бумагой ему послужил чистый, тонкий и светлый песок на берегу Адды. Для Саулины этот первый урок стал необыкновенным, волшебным, волнующим до слез переживанием, которое ей предстояло помнить до конца своих дней.

Потом дети семейства Чампа в пестрых костюмах, расшитых мишурой и увешанных звенящими бубенчи-ками, направились на центральную площадь селения, чтобы под барабанный бой объявить о вечернем представлении. А Саулина пошла в лес собирать дрова для костра. Вернувшись, она стала помогать бабушке Джиневре перемешивать поленту и менять солому в фургонах.

Работала она тяжело и много, но была счастлива, потому что уже успела выучить несколько букв и неустанно повторяла про себя: «А, БА, ВА, ДА». Она даже научилась читать свое собственное имя: С-А-У-Л-И-Н-А. Видеть свое имя, такое знакомое, написанным палочкой на песке — да, это было настоящее волшебство. Как будто она сама со своей душой и телом была заключена в эту магическую надпись.

Между делом она не раз вынимала из кармана коротко обломанный прутик, служивший ей пером, и неуклюжими, расползающимися каракулями писала свое имя на земле.

— Вот что я скажу тебе, женщина, — поделился с женой старый Чампа, — эта девочка умна и хочет учиться. Мы могли бы научить ее нашему ремеслу и оставить у себя насовсем.

— У этой девочки вместо ног крылья, — покачала головой Джиневра, женщина практичная и менее подверженная увлечениям, чем ее муж. — И эти крылья унесут ее далеко, очень далеко.

Лекарь Анастазио Кальдерини понял, что попал в капкан. Обрубок из Кандольи, доводивший его до смертного страха своим необычным видом и нечеловеческой силой, преградил ему дорогу. Раненые, за которыми Анастазио так любовно ухаживал на барже, были уже отправлены в больницу, а он остался один на один с самым опасным головорезом миланского преступного мира — и все из-за единственного доброго дела, совершенного им в своей жизни.

— Нам с тобой надо кое о чем потолковать, — сказал безногий. — За тобой должок.

Люди благоразумно обходили их стороной: никому не хотелось быть замешанным в дела Обрубка из Кандольи.

— Мы никогда раньше не встречались, если не ошибаюсь, — робко возразил лекарь, наслышанный о легендарной силе безногого инвалида.

— Зато у нас есть общие друзья, — зловеще усмехнулся Обрубок из Кандольи.

— А мне кажется, что нет, — Анастазио Кальдерини как мог тянул время в попытке понять, в чем именно он провинился перед этим чудищем. — Если я вам продал какое-то средство, которое вам не помогло, я готов возместить расходы.

Это был выстрел наугад. Он чувствовал себя смертельно усталым, а приключения последних дней, и в особенности подвиг на барже с ранеными, лишили его остатка сил.

— Да неужто ты и впрямь такой простак? — спросил Обрубок голосом, режущим как бритва.

За всю свою жизнь Анастазио Кальдерини не смог бы припомнить ни одного поступка, за который его можно было бы назвать простаком, если не считать глупейшего возвращения вместе с ранеными солдатам в Лагетто.

— Возможно, — признал он, чувствуя, что шансы избежать столкновения с исчадием ада, преградившим ему путь, тают на глазах.

— «Возможно», — передразнил его Обрубок. — Возможно, когда я переломаю тебе все кости, поблизости найдется тележка вроде этой, — и он указал на свою, — чтобы сложить в нее то, что от тебя останется!

— Ради всего святого, — взмолился Анастазио Кальдерини, собрав остатки своей гордости, — скажи, в чем ты меня обвиняешь?

Обрубок из Кандольи произнес только одно имя.

— Саулина, — сказал он тихо.

Анастазио Кальдерини побледнел и покачнулся. Ноги больше не держали его, сердце отказывалось ему служить. Сказались бессонная ночь, нечистая совесть, воспоминание о цитадели в Модене. Страх, вечный страх наконец догнал его и схватил своими цепкими лапами.

— Я знал, что эта девчонка меня погубит, — успел прошептать Анастазио, перед тем как лишиться чувств.

Кто-то из окружающих бросился ему на помощь, но Обрубок поднял бесчувственное тело одной рукой и взвалил к себе на плечи.

— Я отнесу его к себе домой, — сказал он доброхоту и добавил, кивнув на багаж лекаря, оставшийся на барже: — А ты принеси лучше мне эти сумки.

Обрубок уложил Анастазио Кальдерини на постель и привел его в чувство, плеснув ему в лицо ушат холодной воды. Несчастный открыл глаза и горестно покачал головой: нет, это не сон, разъяренный зверь по-прежнему стоял у него на пути.

— Ты мне так и не ответил, — напомнил Обрубок.

— Насчет чего?

— Ты мне так и не сказал, что ты сделал с маленькой Саулиной, — прорычал Обрубок, казалось, истощивший весь запас своего терпения.

У Анастазио Кальдерини больше не осталось сил бороться, защищаться, оправдываться.

— Деньги со мной! — воскликнул он без колебаний, указывая на свой медицинский саквояж.

Вот чего добивался от него этот негодяй: хотел прикарманить его денежки!

— Какие деньги? — удивился Обрубок.

— Деньги, вырученные за табакерку.

— Что ты плетешь, старый хрен?

— Деньги, вырученные за табакерку, которую я взял у девочки, — терпеливо объяснил лекарь, вновь обретя присутствие духа.

Он был уверен, что прав, и дело именно в этом. Какой еще интерес для этого гнусного бездельника могло представлять воздушное создание вроде Саулины?

Обрубок даже засомневался: уж не тронулся ли лекарь умом? Но глаза у него были ясные, и он явно не притворялся.

— Ты ведь этого хотел? — спросил Анастазио Кальдерини, уже начавший сомневаться.

— Этого, — согласился Обрубок. — Но для начала я спросил, что ты сделал с девочкой. Ты мне так и не ответил.

Анастазио Кальдерини решил сознаться во всем, отпираться было бессмысленно. И он заговорил — уже не из страха, но искренне желая со всем покончить и облегчить душу.