Были молодые люди, которые назначали ей свидания из сочувствия. Или, что еще хуже, были мужчины, которые преследовали ее, потому что думали, что она так же мало интересуется ими, как и они ею. Это ранило больше всего. Это была пытка, с которой не мог сравниться никакой нож хирурга. Никакая операция не могла принести большей боли, чем боль от того, что ты уродина в мире, где все красивы. Сильвия Хэррингтон смогла бы вынести любую операцию — дюжину операций, — если бы знала, что в мире есть хирург, способный полностью изменить ее.
Только такого, по ее мнению, не существовало.
Она боялась, что, после того как все закончится и снимут повязки, она все равно останется уродливой. Может быть, менее уродливой, но не красивой. Она никогда не будет красивой, а на меньшее она не согласна. Так что никаких пластических операций.
Сильвия посмотрела на отталкивающее лицо в зеркале и начала накладывать изготовленную по особому заказу косметику. Эсте Лаудер прислала к ней четырех девушек для изучения ее кожи и цветового анализа, чтобы создать нужную пудру, тени и румяна для безнадежной кожи Сильвии. Она подвела и накрасила даже глаза, которые всегда прятала за темными очками. Губы были извлечены на свет, утверждены в границах, а затем увеличены. Часть лица была выделена, часть затушевана. В розовом зеркале медленно появлялся знакомый всем облик Сильвии Хэррингтон. Наконец все последние штрихи были сделаны — не слишком явно, не слишком слабо. Техника была совершенной, а результат неизменно разочаровывающим. Без макияжа Сильвия Хэррингтон была старухой. С макияжем она была раскрашенной старухой.
В бывшей второй спальне, которая теперь служила гримерной и одновременно гардеробной, хранилась одежда для каждого сезона. В начале каждого модного сезона лучшие и самые дорогие кутюрье забрасывали Сильвию образцами своих творений. «Это выглядит хорошо только на вас», — лгали они. «Скажите честно, что вы думаете об этом», — льстили они. Но в основном все они подкупали ее. В конце каждого сезона она продавала эти платья, многие из которых так ни разу и не надевались, в дорогой магазин комиссионной одежды.
Это приносило ей тысячи долларов дополнительного дохода. Она всегда знала, что шкафы заполнятся снова. Новые туфли из Италии. Новые костюмы от Диора и Бина. Новые вечерние туалеты от Бласса и Де ла Ренты. Новые наряды от Сен-Лорана. От Халстона. Новые меха от Фенди.
В гардеробе были установлены вращающиеся кронштейны, как в магазинах одежды. На одном из них висели деловые костюмы с подходящими блузками, тут же висел пакет с туфлями, и на том же крючке, что и туфли, висела сумочка с украшениями. Раз составив ансамбль, Сильвия никогда его не меняла. Туфли надевались всегда с одной и той же юбкой, костюмом или платьем. Так же была подобрана и вечерняя одежда. Только одежда. Сильвия почти не носила вечером драгоценности, потому что Тиффани и Картье редко дарили дорогие украшения даже таким, как Сильвия Хэррингтон. А поскольку брать драгоценности напрокат она считала для себя неприемлемым, а покупать что-либо отказывалась, решено было сделать отсутствие украшений своего рода шиком.
Вешалки ждали. Утренний сеанс живописи был почти закончен. Если бы Эсте Лаудер пришлось создавать версию потолка Сикстинской капеллы в макияже — потолка, который до Микеланджело был самым уродливым в мире, — это была бы Сильвия Хэррингтон во плоти.
— Неплохо.
Она все еще проверяла, нормально ли звучит ее голос, не добавляя в него нотки профессионального критицизма. Оглядела себя в паре боковых зеркал, убеждаясь, что не оставила без внимания ни одного кусочка серой кожи. Нет, все в порядке. Всего через несколько минут первый из многих вежливых субъектов солжет, сказав: «Вы сегодня очень хорошо выглядите, мисс Хэррингтон». Настоящие дураки выпалят: «Вы прекрасно выглядите», или «великолепно», или, если это ее парикмахер, «потрясающе». Несколько человек попытаются придать своим словам оттенок личного участия, все равно нанеся начальнице удар своими словами: «Какой чудесный костюм! Я обожаю ваш вкус».
Она уже давно привыкла к ежедневным комплиментам, но по-прежнему классифицировала людей в зависимости от сказанного ими. Хвалившие ее одежду были «этичными». Хвалившие ее внешний вид — «дураками». Она в равной мере ценила тех и других.
Одевание шло быстрее, чем нанесение макияжа. Роскошь ее дорогих и единственных в своем роде ансамблей давала то же чувство безопасности, что и атласные простыни. Она могла заслониться от мира слоями дорогостоящих тканей. Были такие, которые говорили, что многослойная одежда была придумана как убежище для тела Сильвии Хэррингтон. Кладбище от Сен-Лорана.
Четырьмя широкими шагами она пересекла гостиную. Вверх по двум ступенькам, что вели в маленький, но претенциозный холл, отделанный черным и белым мрамором, — Беверли Боксард всегда высмеивала «большие дамские холлы», — и наконец она на кухне. Меньше чем через две минуты ароматный кофе из кофеварки заполнил кружку, которая была частью старинного лакированного фарфорового сервиза в красно-золотых тонах, подарка французского правительства за осуществление торговой миссии в шестидесятых годах. Она выпила кофе и посмотрела на мерцающий огонек телефона, висевшего на стене.
Нажав на свободную кнопку, Сильвия набрала другой номер, который светился уже давно.
Гудок.
— Один, — начала она считать.
Гудок.
— Два.
Гудок.
— Три.
Гудок.
— Приемная мисс Хэррингтон.
— Вы, вероятно, очень заняты сегодня.
Сильвия требовала от коммутаторной службы такого же прилежания, как и от собственного персонала.
— О, мисс Хэррингтон, извините. Очень насыщенное утро, и один из детей заболел. Простите, пожалуйста…
— Сообщения для меня, — перебила Сильвия.
— Мелисса Фентон позвонила и сказала, что ее срочно вызвали из города по личным обстоятельствам и она не сможет быть на съемках во вторник. Она не оставила номера.
Сильвия почувствовала, как у нее свело желудок. «Эта сучка скорее всего не очухалась после уик-энда, — подумала она. — Или — затрахалась до полусмерти». В отношении Мелиссы Фентон пора что-то предпринять.
— Вы слушаете, мисс Хэррингтон?
— Продолжайте, — бросила Сильвия.
— Мистер Спенс просил напомнить вам о своем показе сегодня утром и о вечеринке в «Шестерках». Он хотел, чтобы вы подтвердили, что придете.
«С чего это Спенс устраивает показ? Я уже видела его коллекцию. Нет, на показ я не пойду. «Шестерки»! Это место недалеко ушло от бара для геев, но ради Спенса я, пожалуй, смогу прийти на его маленькую вечеринку. На вечеринки Спенса всегда приходят нужные люди».
— Мисс Колдуэлл хотела напомнить, что сегодня на десять утра назначен редакционный совет по июньскому выпуску.
«Джейн всегда такая аккуратная. Всегда такая тактичная. Она знает, что я никогда не отвечаю по утрам, но все равно оставляет сообщение. Маленькая мисс Совершенство нашего офиса».
— Я помню об этой встрече, — сказала Сильвия; эта часть ежедневной рутины начала утомлять ее. — Есть сообщения из-за границы? Проверьте остальные и оставьте их у моего секретаря.
— Нет, ничего, мисс Хэррингтон.
— Ничего из Парижа? — спросила Сильвия.
— Нет.
— Проверьте еще раз.
Сильвия нетерпеливо ждала, пока телефонистка проверяла пачку сообщений, прикрепленную под номером 555-8007, частной линией журнала «Высокая мода».
— Я все внимательно проверила, мисс Хэррингтон. Из Парижа ничего нет. Для вас нет.
— Что вы имеете в виду — для меня нет? — Сильвия моментально насторожилась.
— Мисс Колдуэлл звонили из парижского офиса мистера Лагерфельда.
— Прочтите.
— Но это сообщение для мисс Колдуэлл.
— Мисс Колдуэлл моя служащая. Ей, как и вам, платит «Высокая мода». А теперь прочти мне сообщение, ты, маленькая тупая…
Она остановилась. Еще слишком рано для грубости, даже с безликой телефонисткой коммутаторной службы.
— Заместитель мистера Лагерфельда… он плохо говорил по-английски, но надеюсь, все записано правильно. Он сказал, что для специального февральского показа все места будут готовы, и спросил, может ли она перезвонить ему, чтобы уточнить детали. Это все, мисс Хэррингтон.