Многие члены этой общины из-за своей доходящей до сумасшествия набожности переставали заниматься ремеслом и лишались последних средств существования. Жены, находящиеся целиком под влиянием своих мужей, не требовали у них ничего, ничего не просили и их дети, истощенные, анемичные, — они знали, что просьбы ни к чему не приведут.
Большинство браславцев дни проводили в молитвах и постах, да и ночью они молились, но уже на могилах местных цадиков. О том, чтобы заняться чем-нибудь полезным для себя, для людей, наконец, для своей семьи, браславцы и не думали. Вот перед нами некоторые из этих людей: Авремл — огромного роста портной. Он еще молод, ему нет и тридцати лет, у него нет растительности на лице, вместо бороды на подбородке — несколько бесцветных волосков. Лицо смертельно бледно, он выглядит как тяжело больной человек. Он давно забросил работу и занялся изучением сложнейших книг, которые ему не под силу понять. Но больше всего времени он проводит в молитвах на кладбище. Молитвами и постами Авремл довел себя до крайнего истощения, от него веет кладбищенским холодом, а изо рта у него идет дурной запах.
— Ах! Ах! — восклицает он, приходя в экстаз во время молитвы. Религиозный экстаз может снизойти на него и во время будничного разговора. Иногда в самой обычной ситуации его вдруг охватывало вдохновение, и он впадал в исступление.
— Авремл! — тормошила его жена, приходившая иногда под вечер в молельню и нарушавшая его мистическое забытье. — Авремл, у детей сегодня во рту и маковой росинки не было… Нет ли у тебя хоть сколько-нибудь денег?..
У Авремла был большой кожаный кошелек гармошкой со многими отделениями, и когда он его раскрывал, то иногда находил завалившиеся монеты, но чаще и этого не было. А жена стоит рядом мрачная, хочет и не может сдвинуться с места, но оставаться незачем, смотрит на своего мужа, на его длинную, тощую фигуру, на его зеленовато-бледное лицо и жалкие волоски вместо бороды и понимает, что ей ничего не дождаться. И при последнем вечернем отблеске солнца, и утром Авремл погружен в чтение, он витает в далеких мирах…
Красильщик Мойше-Менахем — человек средних лет и среднего роста, с черной бородкой. Туловище его как бы согнуто от продольной оси, так что правая сторона наклонена к левой. Поэтому он и стоит, и ходит, и бегает немножко боком. Верхняя губа его когда-то была рассечена и зашита, и на ней виден красноватый шов, а сама губа стала короче, верхние зубы немного выступают вперед. И когда говорит он, можно подумать, что ему не хватает воздуха и поэтому он неожиданно останавливается, делает глубокий вдох, словно заглатывает воздух. Человек он подвижный, словно ртутью налитой, беспокойный — собственная горячность не дает ему покоя, рвется наружу, не дает ему устоять на месте.
Этот Мойше-Менахем, несмотря на свою дикую набожность, все же находит время для работы. Его часто можно встретить зимой и летом на берегу реки с грудой выкрашенной одежды; он полощет ее, стирает, но при этом никогда не раздевается. И хотя он работает, делает свое дело, но голова его, видно, занята совсем другим; даже зимой во время больших холодов он может бросить все и стоять неподвижно несколько минут. Он застывает на одном месте потому, что в этот момент его охватывают особенно высокие религиозные чувства и мысли.
Его часто обворовывали, особенно летом. Мойше-Менахем, окончив стирку, после работы уходил со своим узлом в сторонку и усаживался читать любимую книгу — популярный среди хасидов морально-мистический трактат; автор — испанско-еврейский философ Бахья ибн-Пакуда. Особенно любил он перечитывать тот раздел, где говорилось о силе надежды и упования. Об этом, как видно, хорошо знали воры, и в то время, как Мойше-Менахем зачитывался в момент наибольшего упования, они тихо подкрадывались сзади и уносили чужие вещи…
Менахем должен был потом (как же иначе?) расплачиваться со своими клиентами. А так как кражи повторялись довольно часто, то он вскоре лишился почти всех своих заказчиков, а вместе с ними, разумеется, и заработков.
А это носильщик Шолем — силач, человек с мощной грудью, широченными плечами, молочно-белым лицом и густой бородой. На нем всегда рабочая одежда — фартук из сурового полотна, надетый через голову и перевязанный веревкой; этот фартук в два раза больше, чем фартуки других носильщиков, потому что и сам Шолем вдвое больше всех других. Руки и ноги у него огромны, как, впрочем, и должно быть у такого великана.
До того как Шолема завлекли в браславскую общину, на базаре о его силе рассказывали легенды: он мог схватить за передние ноги разгоряченную лошадь и поднять ее на дыбы; он таскал по лестнице, вверх и вниз, тридцатипудовую сахарную бочку без всякой посторонней помощи. И наконец, он мог моментально съесть все, что имелось про запас у трактирщика Захарии — все, что тот приготовил на целый день для всех носильщиков базара, — все пирожки, все пупки, все печенки с зажаренным луком; он один мог выпить всю реку Иордан…
На всякую тяжелую работу его, Шолема, звали первым, а те, кто работал вместе с ним, всегда гордились этим.
И вот почему-то Шолема вдруг охватила невероятная набожность — никто не знал, почему он оказался в этой хасидской общине. Вероятно, это произошло потому, что здесь встречали радушно кого угодно, без всяких ограничений. И еще, наверное, дело в том, что там не было ребе. Ребе Шолем боялся, он не знал, как вести себя в его присутствии, какие соблюдать церемонии. Нет, это было не для него.
Как бы то ни было, но с тех пор, как Шолема приняли в эту общину, его стало невозможно узнать. Он стыдился теперь своего могучего тела, не знал, куда девать руки, и прятал их под фартуком; голову он старался втянуть в плечи, как будто надеялся, что это уменьшит его рост, и постепенно он и в самом деле стал казаться меньше. Его глаза потеряли свой блеск, он смотрел только в землю. Его спина заскучала по настоящей работе и стала горбиться. И вообще он выглядел теперь унылым, безрадостным, а когда надевал свой субботний сюртук, то его и вовсе нельзя было узнать. Носильщики посмеивались над ним, а встретив его, кричали:
— Шолем, как поживают на том свете твой браславский?
Уже недалек тот день, когда о Шолеме перестанут рассказывать легенды, а вместе с легендами исчезнет и его заработок.
А вот так называемая «парочка» (как их звать по именам, не так уж важно). Оба маленького роста, близорукие.
Один — русоволосый, с жидкой козлиной бородкой, второй — пришибленный, смуглый, с густыми черными волосами. Оба заядлые курильщики, а кроме того, постоянно нюхают табак от нечего делать, потому что по целым дням ничем не заняты.
Они уже не помнят, кем были когда-то, чем кормились. Изредка их приглашают провести ночь около покойника, за что платят несколько пятаков. С утра и до вечера они шагают по синагоге: один — с востока на запад, другой — с запада на восток. Иногда они сталкиваются при встрече, иногда останавливаются, чтобы один у другого мог перехватить понюшку табаку или окурок. Жены к ним уже и не подходят, потому что незачем, ибо целыми днями заняты они только хождением взад-вперед да мыслями.
А вот сапожник Янкель, тот самый Янкель, который еще недавно был таким удачливым и везучим: весь город заказывал обувь только у него и он был завален работой. Перед ним высились горы всевозможной обуви — для взрослых, для детей, а рядом были навалены всевозможные заготовки, кожа. Свыше дюжины здоровых подмастерий из Литвы работали у него и никогда не сидели без дела. Круглый год они трудились до поздней ночи, а накануне Пасхи или Кущей, других праздников — всю ночь напролет.
Все сапожники завидовали Янкелю, а сам он был тихим, скромным человеком и не понимал, откуда ему привалило такое счастье, и не знал, как его ценить.
Он его и не ценил, так как сапожничье счастье и благосостояние удачливого ремесленника не доставляли ему большой радости. Он плохо помнил своих заказчиков и часто путал мерки, поэтому одним обувь была тесна, а другим чересчур свободна. И все это происходило потому, что у Янкеля было горе, которое омрачало все его удачи: у него не было детей.