Конечно, это хорошо… Хорошо и то, что Лузи исполнил просьбу брата, с которой тот обратился накануне суда, когда они прощались: теперь, после ареста Мойше и после несчастья, приключившегося с Гителе, Лузи часто приходил к родным со словом утешения.

Все это хорошо. Но родным Мойше Машбера уже многого не хватало для благополучия…

Что и говорить: Мойше Машбер — в тюрьме, Гителе — полумертвая в постели, с делами покончено… Кредиторы, правда, пытались спустя некоторое время восстановить дела общими усилиями и потом передать их в руки более опытных и заинтересованных людей, чтобы те этими делами руководили. Однако из этого ничего не вышло. Почему? Потому что, когда дела Мойше Машбера остались без прежних хозяев, без него и его зятьев, их постоянные покупатели и клиенты, много задолжавшие и оставшиеся с большим количеством неоплаченных долгов, теперь использовали банкротство Мойше как предлог для собственного нежелания платить… Озлобленные клиенты просто заявляли: он не платит и мы не платим!.. Более порядочные отделывались отговорками, но тоже не платили. Так что, если приняться за взимание всех долгов, которые Мойше Машбер должен был получить от своих клиентов и покупателей, потребовалось бы много времени и стараний, но даже после долгих переговоров и возни с должниками кредиторы все равно остались бы ни с чем.

Таким образом, горести, причиненные Мойше Машберу, принесли очень мало результатов. Единственное, чего добились некоторые из кредиторов, — это то, что они стали переманивать к себе клиентов Мойше в надежде со временем заработать то, что они потеряли. Добились также того, что мелкие кредиторы окончательно потеряли всякую надежду возместить свои убытки… Наконец, добились того, что заимодавцы, которые не имели собственных контор или магазинов и, следовательно, не могли рассчитывать, подобно другим, на переманивание клиентов, остались с одними векселями на руках, да еще, пожалуй, с утешением, что по их милости Мойше Машбер попал в тюрьму… Ну что ж, не станем им завидовать.

А теперь вернемся к Мойше Машберу.

Когда он перешагнул порог тюремного двора, то попал в канцелярию, где его передали старшему надзирателю, который должен был занести его имя в книгу арестованных, состоящих под его наблюдением. Затем с ним были проделаны все формальности… С него сняли штатскую одежду, переодели его в арестантскую робу и перевели в корпус, где находились уголовные преступники. Подойдя к одной из камер, тюремщик открыл дверь, впустил Мойше внутрь и запер замок снаружи.

Он вошел — как и все арестанты, ничего при себе не имея, кроме мешка с талесом и филактериями, которые закон разрешает брать с собой как предметы религиозного культа. Мойше остановился на пороге с таким видом, будто пришел в незнакомую синагогу, и в рассеянности поднял глаза к притолоке, ища мезузу, которую следует поцеловать при входе.

Но вместо мезузы он увидел перед собою человека, который отделился от группы заключенных и приблизился к нему, — при виде этого человека можно было забыть не только о мезузе, но и собственное имя…

Это был невысокого роста, квадратного телосложения, с наполовину обритой головой и пожелтевшим лицом — такими желтыми становились лица у всех арестантов, которые давно жили в тесноте и без свежего воздуха. У него была окладистая борода и отвратительно выбритая, до синевы, кожа над верхней губой.

Это был один из каторжан, осужденных на большой срок, идущих по этапу к месту назначения и временно находящихся в N-ской тюрьме — до тех пор, пока о них не вспомнят и не отправят дальше.

Он подошел к Мойше Машберу, на котором была серая суконная шапочка без козырька, короткий пиджак с казенными штемпелями на плечах и брюки, сшитые из того же материала, что и пиджак. Подойдя вплотную к Мойше, заключенный, ни слова не говоря, вытащил у него из-под мышки мешок и спросил:

— Это что?

— Вещи… для молитвы, — ответил Мойше каторжанину, подобрав русские слова, дабы тот знал, что держит в руках и как с этим следует обращаться.

— А это что? — спросил каторжанин, доставая из мешка книги, которые Мойше Машбер взял с собой перед уходом из дому.

— Это — тоже, — ответил Мойше.

— А сам ты — кто?

— Купец…

— А деньги у тебя есть?

— Нет. Потому-то я и попал сюда, что денег не имею, — сказал Мойше Машбер, увидав обступивших его арестантов, и даже нашел слова, чтобы ответить довольно-таки невеселой шуткой…

Тогда каторжанин, который, как оказалось, был старостой камеры, взял у Мойше Машбера талес и попытался неловкими движениями своих как бы нееврейских рук надеть его на себя; потом он попробовал нацепить филактерии, но делал это беспомощно и в то же время осторожно, с некоторым уважением к вещам, с которыми он когда-то, возможно, был знаком, но теперь очень далек от них.

Мойше Машбер побледнел, увидав, что делает каторжанин. Он боялся, что арестанты начнут издеваться над тем, что для него, Мойше, свято. Они следили за старостой и хохотали.

— Нечего потешаться! — строго сказал староста. — Это вещи моего и его Бога, — указал он на Мойше Машбера, пришибленного обстановкой, смехом заключенных и неожиданной поддержкой старшего, в чьи руки попали филактерии и талес — тоже, как он думал, для насмешки.

Оказалось, однако, что это не так. Каторжанин был еврей… Но какой! С оловянной серьгой в ухе, с низким бычьим лбом, с короткими, похожими на колодки, руками, которые он всегда готов был пустить в ход. По всему было видно, что ему ничего не стоит, если нужно будет, задушить человека, точно котенка.

«Новороссийский» — так звали его. Он происходил из недавно заселенного Новороссийского края, обильного и сытого, где пшеничный хлеб едят даже в будни, где евреи — люди грубые и говорят, сильно напирая на букву «р»…

Биография у него оказалась не слишком блистательная. Он промышлял кражей лошадей, которых продавал на отдаленных ярмарках. Если кража сходила легко — тем лучше, а в противном случае он не останавливался и перед разбоем. При этом, когда ему приходилось бежать и скрываться в степях, он не раз отбивал овцу от отары, зарезал ее и ел сырой… Говорили, что и сейчас, сидя в тюрьме, он не отказывался от куска сырого мяса, когда его посылали на кухню за едой для камеры или в помощь кашевару.

Одним словом, вырос беспризорный сирота в отдаленном крестьянском селении в Новороссии. Он долго служил мальчиком на побегушках и перегонял лошадей, получая ничтожное жалованье, и люди относились к нему, надо полагать, не слишком хорошо… Поэтому, попав в воровскую компанию, он соединил свой опыт, умение обходиться с лошадьми и знание степи с опытом других «знатоков», с которыми и пошел по преступному пути.

Он уже почти не помнит, когда и как это произошло, историю своей юности он давно уже предал забвению, и единственное, что связывало его с родными и с земляками, было то, что при виде издевательств, которые творили над кем-нибудь из его соплеменников, он заступался за несчастного и брал его под свою защиту.

Да, Мойше Машберу повезло, что он встретил такого, — если бы не староста, с ним обошлись бы так, как обходятся со всяким новичком, которого для первого знакомства обычно избивают, а такой новичок, как Мойше Машбер, вряд ли остался бы цел.

Конечно, это счастье, что талес и филактерии Мойше Машбера пробудили к нему уважение старосты, каторжанина, который стал его защитником с первой минуты, как только Мойше переступил порог камеры.

Но дорого ли стоит это счастье, подумал Мойше Машбер, когда ближе увидел эту личность с оловянной серьгой в ухе, с тупым лбом и короткими руками, похожими на колодки и придававшими ему более злодейский вид, чем у остальных арестантов, — очевидно, именно благодаря своей внешности каторжник был назначен старостой камеры. Ему поручили следить за дисциплиной и защищать интересы арестованных, ради которых он готов был пожертвовать собственной жизнью и не пощадил бы жизни других — тех, кто жил под страхом его ножа, который, несмотря на все запреты и правила тюремного режима, староста сумел спрятать и постоянно носил при себе…