Через полгода я вошла в бар отеля «Корона» с пятью сотнями доз ЛСД и пистолетом в греческой дорожной плетеной сумке, ухмыляясь во весь рот и паря над землей, как воздушный змей.

Раздумья в итоге ввергли меня во грех. Раздумья, как говорит Лекки, до добра не доводят. Сводят с ума. Праздные – легкая добыча для дьявола. Ну, праздные мозги или что-то в этом роде, я полагаю. Лекки, когда сталкивается с чем-то негативным, «очищает свое сознание», «концентрируется» и «думает о прекрасном». Если бы я могла освоить эту технику, когда мне было четырнадцать, а?

Но тогда я ничего не знала о позитивном мышлении; на самом деле, я и сейчас не специалист, несмотря на раздраженные наставления Лекки. Нет, я думала о Данке, о том, что девочки – ив первую очередь Джилли – сказали; о том, что, как мне казалось, они не оценили моей жертвы. Я размышляла о жестокости мира, о том, что никто-никто никогда в целом свете не страдал, как я, это просто невозможно. Я была уникальна в своих страданиях. Я смотрела на себя в зеркало, пытаясь вылепить на лице интересную меланхолию, но добивалась лишь того, что выглядела еще мрачнее и насупленнее, чем обычно.

Вот тогда-то я и начала вести дневник – не жеманный крохотный дневничок с сантиметровыми страничками, введенными на каждый день, – они годятся лишь для того, чтобы отмечать месячные. У меня была тетрадь формата A4 в твердой мраморно-голубой обложке, с тонкими отрывными страницами; я купила ее на распродаже в магазине канцтоваров. Иногда я не писала ничего по три дня, а иногда писала по пять часов кряду, снова и снова слушая «Целую куча любви».[14] Я исписала все страницы своим острым наклонным почерком (о'кей, да, у меня «крупный почерк», как говорили в школе, но тем не менее). Затем я купила еще одну тетрадь. Никто и ничто не ускользнуло от моих убийственных насмешек. Разумеется, перепрятывание дневников от мамы, твердо верившей в неотъемлемое право родителей совать нос во все дела своих детей, превращалось в операцию, достойную Джеймса Бонда: в ход шли и отстающие паркетины, и щели за шкафом.

Я все еще храню их, эти тетради, как я уже сказала, в запертом ящике под кроватью: засаленные, тонкая бумага стала хрупкой, почти прозрачной, словно крылышки мертвого насекомого. Иногда я достаю и перечитываю их, удивляясь тому, насколько я изменилась и вместе с тем осталась прежней.

Я снова и снова предавалась размышлениям. Я размышляла, точно Хитклиф[15] в юбке, по дороге в школу, ветер завывал вокруг моей сгорбленной фигуры, взбивая волосы в сальные колтуны и зажигая румянец на щеках; я задумывалась даже во время церковной службы, когда пели гимн «Вперед, воины Христа», который мне нравился и все еще очень нравится, не из-за религиозных чувств, а потому что можно было расправить легкие и хорошенько покричать. Я размышляла и во время перемены в ту пятницу, уныло слоняясь вокруг обледенелой игровой площадки, стараясь не замечать болтающихся без дела ребятишек, бушевавших вокруг меня как зимнее море. Сью подлетела ко мне, как всегда, задыхаясь.

– Билли, Бил-лии, угадай, угадай, что я тебе скажу? Угадай-угадай!

– Что?

– Угадай!

– Не знаю. Что? Что, что, что. Что?

– Угад…

– Ой, Сью-ууу, ради бога, в чем цело?

Тяжелый астматический вздох и округленные, густо накрашенные глаза.

– Мы завтра пойдем в «Конкорд»! Мы туда пойдем. Джилли говорит, ей все равно. Говорит, она теперь взрослая и может делать, что хочет. Ее родители разводятся. Им теперь плевать, что она делает, они ничего не замечают, все время нападают друг на друга, потому что у ее папы роман с парикмахершей ее мамы, отчего, как ты понимаешь, все только хуже. Джилли говорит, раз мама и парикмахерша знают друг друга, а женщины должны держаться вместе и… Так что она говорит, что пойдет в «Конкорд», и мы все тоже, и ты можешь пойти. Может, там будет Данк…

– Данк? Данк? В самом деле, Сью, да кто такой Данк? Боже, кого это волнует?

– Тебя, Билли. Все это знают.

– Ах, Сью. Ах, нет, я не…

– До завтра, в одиннадцать на автобусной остановке, как обычно. Ты наденешь свое макси? Я хочу надеть красное рождественское платье с пуговицами, но сейчас холодно, даже не знаю, мне ж придется джемпер надеть, а я в нем ужасно выгляжу, так что… Ох, если мама увидит меня там, влетит же мне!

– Сью…

– До завтра!

Судьба настигла меня, с хлопаньем мокрых крыльев и соленой музыкой спортивной площадки, под пронзительные вопли малышей, которых бездумно избивали мальчишки постарше. Я тяжело вздохнула. Прозвенел звонок, я потащилась на математику, придав лицу соответствующее выражение, которое заставило старую засохшую суку мисс Картер сказать мне – «пошевели мозгами».

Я так и сделала, но не в том смысле, в котором она подразумевала. Вместо этих непостижимых сложных цифр я думала только об одном, о том, что занимает девяносто процентов мозгов обычной девочки-подростка, – об одежде. Я решила, что, раз это будет «Конкорд» и к тому же дорожка в Ад освещается возможностью увидеть Данка – разумеется, он меня вовсе не интересует, – тогда, чего бы это ни стоило, я найду возможность приодеться. Никто не будет выглядеть моднее и круче меня.

И уж конечно не Джиллиан.

Вот так все и началось; я хотела быть моднее, чем несчастная старушка Джилли, чьи родители развелись; после короткого всплеска отчаянного бунтарства она забеременела двойней и в семнадцать вышла замуж за абсолютного уебка из Шипли. Интересно, что она сейчас поделывает?

В ту субботу я гордилась собой. Я надела свое макси-пальто, а под него новый прикид – длинный черный кафтан с капюшоном, вышитый яркими цветами на подоле, вороте и рукавах. Я потратила на него большую часть рождественских денег, а к нему – замшевые туфли с круглыми носами и завязками на щиколотках, прошлым летом они были пепельно-розовыми, но теперь их перекрасили в черный, они стали блестящими, прямо как лакированные. На запястьях звенели многочисленные индийские браслеты, шея обмотана бисерными ожерельями и кулонами, нанизанными на кожаный шнурок; на каждом пальце по кольцу, даже на большом. Волосы, свежевымытые шампунем «Хербал Бутс», завивались блестящими волнами, обрамляя бледное от «Клерасила» лицо. Брови я выщипала, насколько посмела, а глаза стали липкими от карандаша. Губы вызывающе, по моде, не накрашенные. Я благоухала иланг-илангом. Я была крута, понимаете? О да.

Мне было четырнадцать, а выглядела я на все двадцать – что, с учетом моей грядущей жизни во грехе и пороке, было весьма полезно.

Нам удалось незамеченными побывать в «Конкорде» примерно трижды, но затем вмешалась судьба в лице тетушки Сью по имени Бетти. Она увидела нас, потому что мы, как дуры, уселись у окна, хотя я сидела сзади и меня почти не было видно. В то воскресенье воздух оглашался плачем и протестами девочек-подростков, стенающих, что это нечестно, и закладывающих друг друга.

Джилли заперли на месяц; по слухам, ее мама орала на папу – вот что разрушенная семья сотворила с ее дочерью, ах ты, ублюдок – брань была слышна даже на улице. Сью тоже посадили под замок, как и всех остальных. Я ждала самого ужасного наказания, которое только могла представить, размазывая по щекам пудру и засохшие остатки черной подводки вокруг глаз, так что они стали походить на дыры. Но все закончилось тем, что Джен выбранила меня за ужасный макияж, сказав, что это приведет к расширенным порам, черным точкам, увядшей коже и в итоге я останусь старой девой, а Лиз пробормотала что-то об истощении. Мне оставалось лишь воображать, как я мистическим образом от этого погибну.

А затем мама нанесла удар. В воскресенье вечером, после чая, когда я вяло собирала ранец на завтра в школу – бац! Она начала без предупреждения.