– Я понимаю, да. Вам всем многое пришлось пережить, именно это мы и хотим передать. Страдание – ущерб, нанесенный фактом исчезновения, понимаете.

Фактом исчезновения. Неужто люди в самом деле так говорят? Видимо, да.

– Хотите чаю? Мы можем пройти в…

Она кивнула и сложила вещи в огромную сумку. Пока она мужественно боролась с сумкой и пристраивала ее на плечо, я подумала, какой слабой, какой хрупкой она выглядит. Никаких мускулов – ее ручки походили на белое суфле с палочками внутри. Я сомневалась, что она способна пройти пешком мили две или поднять хотя бы небольшую штангу. Как я могла бояться такого слабого создания? Бедняжка, она такая усталая.

Я заварила чай в лучшем чайнике, пока она сидела на диване и играла с кошками. То есть с Каиркой. Чингиз, как всегда, изображал дьявола в кошачьей шкуре и с подоконника одаривал ее адским взглядом.

Мы пили чай и болтали о Брэдфорде – он куда красивее, чем она думала, здесь есть «Старбакс»!.. кошки, искусство и, главное, шоссе в город. Она не задержалась, ей нужно было сдать «материал» как можно скорее, поскольку он должен выйти в воскресном приложении. Мне представились кровожадные редакторы, которые дышат в ее хрупкий затылок, требуя невозможного, и лишь немыслимым усилием воли, вопреки всему, она способна справиться.

Я помахала ей на прощанье; в каком-то смысле я была даже благодарна ей за визит. Все вышло не так уж плохо и, по крайней мере, помогло мне ненадолго отвлечься от кошмарного явления Микки. Но сейчас нельзя думать об этом. Нужно выбросить Микки из головы, пока все не закончится, и – забыть. Я вдруг поняла, и это повергло меня в легкий шок, что я чувствую; я как будто узнала, что он умер. В каком-то смысле так оно и было. То, что поселилось в его теле, полностью уничтожило того парня, которого знала я. Мне стало ужасно грустно, но странным образом я почувствовала себя свободной. Кто это сказал, что все перемены к лучшему? Возможно, после этой грязи и неразберихи мне удастся закрыть тему, как выражается Лекки, и я наконец обрету свободу.

В ту ночь я спала крепко; мне приснился сад, полный изящных серебристо-зеленых деревьев, ярких цветов гибискуса и бугенвиллеи и огромных старых терракотовых горшков с лавандой и геранью; бабочки танцевали прямо перед глазами, воздух был насыщен тяжелым ароматом лилий. Я шла и шла, почти парила над нескончаемыми извилистыми дорожками; в синих сумерках мерцали серебристые струйки воды, бьющей из фонтана в бассейне, покрытом плиткой. Было тепло, в мягком воздухе висела легкая золотистая дымка. Я откуда-то знала, что это сад возле моего дома, что рядом – море, и я в любое время могу пойти к нему и искупаться в лазурно-бирюзовых волнах, набегающих на белый коралловый песок. Это было прекрасно, и я знала, как обычно бывает во сне, что наконец-то обрела счастье; я плакала, но это не имело значения, потому что все было хорошо.

А лучше всего было то, что ничего не случилось. Я просто гуляла в саду. Он был так прекрасен и совершенен, я никогда его не забуду.

Пять дней. Невелик срок, скажете вы. Не так уж сложно продержаться пять дней. Да, верно. Если при этом тебе не названивают каждый день и каждый час Джас, миссис Скиннер и Натти, хотя, если честно, Скиннерша мне не звонила, но она фактически поселилась у Джас – «на тот случай, если наш мальчик вернется домой», – и это еще до того, как вышла статья. Не знаю, как я умудрилась не разбить вдребезги мобильник, не сойти с ума и не начать бегать с криками по улице. Я выключила мобильник в пятницу вечером; можете считать меня бессердечной, но я вымоталась. Я больше не могла слышать, как Джас плачет, ноет, бьется в лихорадке, блюет, напивается; как заплетающимся языком клянется «стать хорошей девочкой» и все время твердит о бессмертной любви к «ее маленькому мальчику», ее «любимому», ее «малышу», будто заезженная пластинка, снова и снова, без остановки. И это только по телефону. А вы попробовали бы зайти к ней в квартиру.

Выглядит так, будто я шучу. Я и не собиралась, но богом клянусь, если вы не способны найти юмор – пусть и угольно-черный юмор – в таком дерьме, тогда вам конец. Я выключила телефон еще и потому, что в четверг вечером, возвращаясь домой после марафонского скандала, я вдруг осознала, что смеюсь, вспоминая, как Джас, бедная маленькая сучка, буквально заштукатурила лицо старомодным макияжем: «Я просто… просто я хотела получше выглядеть», – и неумело пыталась испечь пирог к скорому возвращению Терри. Она стояла посреди кухни, жалкий отброс никчемного человечества, рыдая и трясясь всем телом, с глазами как у панды, запорошенная с головы до ног мукой; Натти бушевал в гостиной, круша все вокруг, а Ли с хныканьем прятался за диваном. Честно говоря, мне очень хотелось к нему присоединиться.

У меня ушло добрых три часа на то, чтобы всех успокоить. Пришлось еще разбираться с непрошеным вторжением соседей. Они высовывались из дверей своих квартир и орали: «Заткнись, пизда придурочная, наркоманка!» и прочие сочувственные замечания. Их всех пришлось успокаивать. Натти выскочил из квартиры и из ревущей машины прокричал: дескать, попробуйте, догоните его.

Я уложила Джас в постель и присела рядом с Ли, который скрючился на диване, завернувшись в старое одеяло, трясясь и плача. Все эти крики и ссоры вызвали у него что-то вроде посттравматического шокового синдрома. Я не знала и половины того, что случилось с Мартышкой в детстве, и, если честно, знать не хотела. Если бы он пожелал рассказать, я бы выслушала; нужно быть бессердечной дрянью, чтобы отказаться, но мне не хотелось бы услышать эту исповедь, я не шучу. Все эти ссоры, да еще его бог его оставил… в ту ночь Ли выглядел хуже больной собаки.

Когда он наконец заснул, сунув палец в рот, конвульсивно подергиваясь во сне, я уехала, но на полдороги остановилась, пытаясь унять неуместное судорожное хихиканье, которое лезло из меня вопреки моей воле. Подозреваю, что это похоже на реакцию, которая у некоторых возникает на похоронах: твой любимый родственник отправляется в могилу, или, как теперь чаще бывает, за ужасный синий бархатный занавес в печь, и от всего этого начинается приступ истерического смеха. Я сидела, положив голову на руль, и смеялась, пока не затряслась, точно в приступе малярийной лихорадки; затем я умолкла. Просто резко умолкла.

Я снова ужасно мерзла. Я уставилась в окно, как зомби, меня била дрожь. Будто я смотрела на какой-то сюрреалистический пейзаж, что-то вроде кошмаров Дали, а не на Брэдфорд. Я ничего не узнавала, не могла сориентироваться, ничего не понимала. Даже машина казалась чужой и незнакомой, на странный краткий миг я подумала: может я умерла, и это Ад, как в старых фильмах, когда кто-то умирает, но не знает об этом и бродит по земле, пока какой-нибудь ангел не придет его забрать.

Я заболевала. Даже в таком безумии я это почувствовала. Я дрожала от холода, что было неестественно в такую влажную теплую ночь. Холод пронизывал меня до мозга костей. Все еще трясясь, я повернула ключ зажигания и поехала домой – очень медленно и осторожно. Если бы мне встретились полицейские, они бы заставили меня дышать в трубку. Только алкоголики, изображающие трезвенников, ездят так, как я ехала в ту ночь.

В пятницу в шесть утра меня разбудил звонок Натти; он был все еще на взводе, нес какую-то чушь, умолял разрешить ему приехать и, ну, спрятаться, затем перезвонил и сказал, что с ним все тип-топ, одна цыпочка его приютила (какой сюрприз), и он сейчас где-то в Лидсе, затем позвонила Джас, пробормотала что-то и повесила трубку посреди разговора, затем проделала это еще трижды – теперь вы понимаете, почему мобильник был выключен.

Боже, спасибо тебе за Лекки, вот и все, что я скажу. Если бы не она, я бы закрыла магазин, потому что я едва могла пошевелиться. Я знала, что ее распирает от любопытства, но она сдерживалась. Несмотря на любовь к сплетням, если речь шла о серьезных вещах, она знала, как себя вести. Отвязность и болтливость заносчивой мисс Пинк были всего лишь мишурой. В душе Лекки была настоящим бойцом; такого человека хорошо иметь за спиной в сложной ситуации.