Казалось, все несется куда-то на огромной скорости. Поезд выходит из-под контроля, машина врезается в дерево, байк опрокидывается на асфальте, грохочет приближающийся грузовик; казалось, ничто на земле тебя не спасет, и сейчас ты врежешься в него. Я теряла контроль над собой, и это испугало меня, а меня нелегко испугать, я скорее приду в ярость, но не буду жалкой и беспомощной. Я навсегда избавилась от страха в ту ночь, когда мы приехали в дом Терри. Тогда не было времени пугаться, и с тех пор страх стал дорогой к панике – на которую я никогда-никогда не должна ступать.

Считается, что слово «паника» произошло от греческого «panikos», означавшее что-то связанное с древним богом Паном. Что-то иррациональное, хаотичное, древнее. Его можно почувствовать, оказавшись в чаще леса или возвращаясь поздно вечером по неосвещенной улице. Ты подпрыгиваешь от любого звука, сердце трепещет от вспышки света или дуновения ветерка. Тени кажутся плотнее и гуще, привычный мир растворяется в чем-то темном, незнакомом, и вспоминаются все мифы и легенды, которые ты читал в детстве, только они уже не кажутся ребяческими, вовсе нет. Ты вспоминаешь гравюры-иллюстрации из книжек, казавшиеся такими необычными и старомодными. Перед мысленным взором снова видишь это наглое, бесцеремонно поглядывающее лицо; косматый козлоногий бог наигрывает на флейте, плетет странную, сбивающую с толку, безумную музыку, лишает тебя здравого смысла и напоминает о том, что мы не так далеки от древних путей, как нам кажется. Что мы вовсе не рациональны и не цивилизованны. Головокружительное, неистовое вакхическое безумие у нас в крови, оно лишь ждет сигнала этой флейты, превращающей нас в чудовища.

Я знаю эту мелодию Пана, я знаю ее каждой клеткой своего тела, своим ДНК, каждой нервной цепочкой ноющего мозга. Я знаю его истинную музыку – не повседневные напевы, что заставляют тебя плясать, словно марионетку с перерезанными нитями, когда ты опаздываешь на важную встречу или машина ломается посреди дороги, когда едешь забрать ребенка из школы.

Это пустяки, всего лишь клочок бумаги, подхваченный пыльным летним ветерком. Вы думаете, это стресс, вы думаете, это конец света; извините, но это просто смешно.

Я слышала истинную песнь Пана. Я чувствовала запах своего животного ужаса, что поднимался от моих подмышек, превращался в кислую желтую вонь; я слышала, как я визжала, словно животное, пока не почувствовала вкус крови в разорванной глотке. Я видела хитрый, косой бронзовый глаз божества, вытянутый зрачок, суженный от смеха, мерцающий в ночи, когда он играл и играл восходящую, закрученную импровизацию, все громче и громче; она безжалостно обрушилась, уничтожая все на своем пути; это было все равно что умереть и родиться заново, потому что от меня ничего не осталось. И ничего не осталось от моего бедного, милого Микки. А Пан смеялся, божество смеялось и уже подбрасывало свои проклятые кости для новой Игры.

Те из нас, живых, кто слышал эту ужасную музыку, скажут вам, что ничего невозможно поделать, даже самоубийство не спасет от этих звуков. Мы не похваляемся этим в пабах, мы не притворяемся какими-то особенными, мы не хнычем и не умоляем о сочувствии, мы просто об этом не говорим. Но другие чуют это в тебе, они чуют это, как животные чуют приближение волка прежде, чем увидят его. И они говорят, что вы «пугаете» и «подавляете», потому что не могут подобрать подходящих слов. Они боятся, но не знают почему, они не смогут объяснить почему.

Но я знаю почему: бог оставил на нас свою отметину, и они видят той частью своего мозга, о существовании которой давно забыли, тайный знак проклятия, написанного на мертвом языке. Люди чувствуют это, не понимая того, что чувствуют; у них встают дыбом волосы на загривке, они воздевают свои мягкие ручки, вздрагивают и говорят: «О, кто-то прошел по моей могиле», они и на секунду не задумываются, что это значит. А мы, Братство Пана, боремся, пытаясь найти смысл в нашей разрушенной жизни, зарываемся в то, что заставляет нас чувствовать себя в безопасности, и никогда, никогда не открывать дверь с изображением лица божества на ней, никогда больше не прикасаться к этой блестящей бронзовой ручке, сделанной в форме его Маски, никогда больше не смотреть в эти вырезанные глаза, эти горящие, бессмертные, ужасные глаза, что знают о тебе больше, чем ты можешь вынести.

Так что я остановилась на пороге, меня била дрожь, я боялась, что меня стошнит прямо в машине. Я отступила. У меня в самом деле нет слов, чтобы рассказать вам, сколько это отняло энергии и силы воли. Всего лишь мысленно проделать это, отвернуться, заткнуть уши, не поддаться отчаянному искушению этой убивающей душу музыки.

Дорога домой превратилась в расколотый калейдоскоп красок, гудящих и рассыпающихся за окном, я чуть не выскакивала из кожи, когда мне казалось, будто какой-нибудь дрожащий обрывок изображения вот-вот врежется в лобовое стекло. Нос был настолько забит, что я не могла им дышать, глаза воспалены, точно в них насыпали песка. Погода мрачнела и отсыревала, небо затянули плотные серные облака. Пот струился по спине, волосы прилипли ко лбу, напоминая, что нужно постричься – на этот раз очень коротко, очень коротко… Что-то закончилось, что-то начиналось, но я не понимала, что есть что.

Я так ужасно вела машину, что, въезжая на нашу улицу, чуть не раздавила Дарси, тупого терьера миссис Лич, который носился в поблекшей траве у кладбищенской стены, охотясь на воображаемых крыс. Я вышла, хлопнула дверцей и посмотрела на бедного дурачка. Он взвизгнул и бросился наутек. Если бы он умел говорить, я уверена, через минуту миссис Лич уже стучалась бы ко мне с лицом грозным, как дождевые тучи над нами. В такую погоду все становятся раздражительными, словно происходит электрическое замыкание в нервной системе.

Натти спал на диване.

Мартышка сидел на полу у изголовья, скрестив ноги, блаженная улыбка освещала его лицо; его сокровище вернулось к нему, его преданность вознаграждена, в его мире снова все прекрасно. На экране телевизора беззвучно шла «Книга джунглей», Балу переоделся обезьяной, Король Луи флиртовал, как он полагал, с обезьяньей красоткой.

Я прислонилась к дверному косяку, на меня нахлынула волна облегчения, смывая тревоги; все прочее уже не важно. Благодарю тебя, Боже, за то, что вернул моего мальчика домой целым и невредимым; древнейшие из молитв зазвучали у меня в голове, атавистически, рефлекторно. Я посмотрела на Мартышку: как он, должно быть, счастлив, как замечательно испытывать такое незамутненное счастье! Я вымученно улыбнулась ему, он энергично кивнул, подняв вверх большой палец. Я поманила его на кухню. Он направился ко мне, обернувшись пару раз, дабы убедиться, что его любовь все еще спит и не исчезнет снова в облаке дыма.

Он не мог дождаться, чтобы поделиться счастьем со мной, еще одним хранителем святыни.

– Как вы ушли, он тут и вернулся, мисс Билли. Он пришел, я ему сделал чаю, он выпил, съел шоколадку и теперь, типа, спит. Я ничё не сказал, как вы велели, я ничё не говорил, мисс, честно.

Он сиял. Для Мартышки это была невероятно длинная речь, но радость переполняла его. Я улыбнулась:

– Возвращайся в комнату, Ли, пусть он еще поспит, разберемся со всем позже. Ты молодец, милый, правда. Отлично сработано, Ли, ты хороший парень.

Я закрыла дверь в комнату и поставила чайник. И тут заметила джинсовую куртку Натти, валявшуюся на полу возле стола, где он, должно быть, ее бросил. Я наклонилась ее подобрать, и в этот миг из кармана донесся приглушенный звонок телефона. Я поспешно вытащила его и, поскольку он не был похож на мой, потыкала в пару кнопок, прежде чем попала в нужную.

– Алло? Алло? Это номер Натти Севейджа…

– Кто это? Ёбаная мамаша или ёбаный ангел-хранитель? А?

Голос был знакомый: Шармейн, девица из Лидса. Голос выдавал характерное амфетаминовое напряжение. Я не собиралась связываться с обдолбанной сучкой, нажравшейся «спида» из-за ссоры с любовником, не сейчас.