– …Так что вот, понимаешь, главное, как считает Бен, мы должны вернуть в торговлю теплоту, которая утрачена, – Лекки поднимает палец, подчеркивая цитату, – «в тысячелетней культуре». Современный мир нуждается в ценностях, настоящих человеческих ценностях, Бен говорит…

– Ах, он теперь для тебя Бен? Понимаю. Так ты взяла у него автограф?

– Билли, в самом деле. Ты ужасна, ты ведь даже не слушаешь.

Она вскинулась, потянув за завязки свою бирюзовую кофточку с кружевными ленточками, и встряхнула волосами. Я не стала ей говорить, какая она хорошенькая, когда сердится.

– Прости, милая. Я слушаю, я… ну, вроде, я просто… просто ужасно устала, это замечательно, то, что ты говоришь, я с тобой согласна, и с Беном, но я совершенно разбита, честно. Натти пришел вчера вечером и…

И вдруг я расплакалась. Вдруг ниоткуда прорвались тяжелые ужасные слезы. Лекки бросилась ко мне и обняла, а я нащупывала платочек и бормотала, что переутомилась, и случилось все, что могло случиться, и Натти убежал, мне хотелось рассказать ей правду, ужасную, немыслимую правду. Но я не могла.

– Билли, поезжай домой, нет, в самом деле, поезжай. Выспись. Устрой себе завтра выходной, приди в себя. Ты измучена, милая, и неудивительно, бог мой, последняя неделя – это полное безумие, сумасшествие, в самом деле, любой бы чувствовал себя ужасно, если б через такое прошел. Нет, я настаиваю, ты вовсе меня не используешь, ты же полумертвая. Когда ты последний раз отдыхала? Думаю, я смогу несколько дней тут за всем присмотреть. Я уже большая девочка, я отлично справлюсь.

Она погрозила мне пальцем и округлила глаза. За этими шутливыми словами скрывалась подлинная забота. Боже, благослови ее. Я вздохнула и вытерла лицо промокшим платком.

– Да, ты права, я понимаю. Только не «заторбиризируй» весь магазин, пока меня не будет, хорошо? – Я попыталась улыбнуться.

Я собрала вещи и уехала, помахав на прощание Лекки, которая «торбиризировала» очередного покупателя в отделе нью-эйджа. Она права. Мне нужно поспать, в таком состоянии я не смогу помочь Натти, мне нужно быть в форме на все сто процентов, когда он вернется, а он вернется, я в этом была уверена. В душе он знает, что я люблю его и всегда буду любить, несмотря ни на что. Он знает, что я всегда буду его защищать, всегда приду на помощь. Он сейчас в смятении, но когда немного успокоится, куда он пойдет? Он не сможет вернуться в свою квартиру и вряд ли поедет к Шармейн. Возможно, на день-два загуляет с дружками, но потом вернется. Завтра я воспользуюсь свободным днем, обзвоню разные места, придумаю, как успокоить Натти.

По дороге домой я заметила, что листья уже слегка желтеют. Возможно, кто-то другой и не увидит этого, но Цвет всегда так много значил для меня; мне нравилось замечать такие вещи. К летней, насыщенной зелени примешивалась желтизна, осень уже на пороге.

Свернув на свою улицу, я увидела полицейскую машину. Из нее вышли двое копов и направились к Мартышке, который метался перед моим домом, точно кролик, загнанный в тупик собаками; обезумев, он попытался пробежать мимо мужчины-полицейского, тот схватил его за руку, не грубо, но Мартышка был не в себе. Именно тогда, посмотрев на лицо Мартышки, я поняла. Не знаю, как или почему, но поняла. Я припарковалась и выбралась из машины. Я бежала к ним, слыша, как Мартышка испуганно бормочет. Полицейские пытались его успокоить, но это было бесполезно, Мартышка и в лучшие времена цепенел при виде полиции; он начал отчаянно вырываться, его майка перекрутилась у них в руках, он пытался выпутаться из нее и убежать. Тут он увидел меня.

– Мисс, мисс Билли, мисс Билли мисс, Натти пришел, Натти пришел, но он выгнал меня и запер дверь… Что-то не так, мисс… что-то… Натти, мисс Билли, Натти…

Женщина-полицейский повернулась ко мне. Она была маленькая, светловолосая, с детским худеньким личиком, бронежилет делал ее грузной и неуклюжей. Я не слышала, что она говорит, я слышала только слова Мартышки. Полицейская нахмурилась и снова заговорила. Внезапно я услышала ее, точно кто-то прибавил звук. Ее голос был каким-то искаженным и нереальным; я понимала слова, но они ничего для меня не значили. Меня переполняло раздражение, она стояла между мной и домом. Между мной и Натти.

– Вы знаете этого человека? Нам позвонили, сообщили, что кто-то пытается вломиться в дом, и мы…

Я открыла рот, но смогла выговорить лишь:

– Знаю ли я?… Да, да, знаю; это мой дом; пожалуйста, отпустите его, он никуда не денется, он напуган, я все объясню, но я должна…

Казалось, звук полностью выключили. Точно я попала в какой-то странный фильм. Я видела все слегка искаженным и будто издалека, но слышала лишь стук крови в ушах и собственное дыхание, распирающее сжатую грудную клетку; все происходило очень медленно, очень медленно, и я никак не могла найти ключи от двери. Я понимала, что полицейские пытаются мне что-то сказать; я видела, что они все еще держат Мартышку за руку и миссис Лич что-то говорит, удерживая Дарси, а тот рвется, но… Я никак не могла вставить этот чертов ключ в замок, затем мне все же удалось, дверь открылась, я вбежала, понимая – что-то случилось; голос внутри меня закричал «Натти! Натти! Натти!», только голос крикнул не внутри меня, это я сама кричала; я взбежала по лестнице, потому что решила, что Натти должен быть в моей комнате; он будет там, может быть, заснул; он пробудится, подскочит от моих воплей; мы обнимемся, и я скажу ему, как сильно, как ужасно сильно люблю его; я скажу ему, что все будет в порядке; а потом мы посмеемся надо всем этим и над глупой миссис Лич, которая вызвала полицию и…

Они оказались очень славными, эти полицейские. Когда-то я, как и все, кого я знала, любила поразглагольствовать об этих свиньях и фашистах, но они были очень любезны со мной, они сделали все, что могли. Какая ирония: если бы много лет назад я знала, какими они могут быть, ничего этого никогда бы не случилось. Но молоко уже убежало, и я достаточно наплакалась, у меня больше нет слез.

Так или иначе, он… ушел, должно быть совсем незадолго до того, как я его нашла. Никто из нас ничего не мог сделать. Я ничего не могла сделать. Они уверяли меня, что я не смогла бы его спасти. Он сделал все наверняка, но они не знали, было ли ему больно; наверное, было: думаю, он мучился, но они сказали, что все закончилось очень быстро. Я в это не верю. Но я не буду больше об этом говорить, потому что вы не выдержите. Вот и все, что я могу сказать. Любой, у кого в жизни такое случалось, поймет. Вы – нет. Вы сойдете с ума.

Он, должно быть, следил, как я уезжаю, – по крайней мере, я так думаю. Он увидел меня, а затем вернулся в дом, взял старую скрученную веревку, которую Джонджо использовал вместо буксирного троса, и выставил Мартышку за дверь; понимаете, по-моему, это говорит о том, что он и в самом деле любил Ли, он не хотел, чтобы тот видел, что он собирается сделать; он пошел наверх, вытащил чердачную лестницу, поднялся, привязал веревку к балке, поднял лестницу и… я не могу. Не могу.

Там я его и нашла, я пыталась его приподнять, ослабить веревку, Мартышка хотел мне помочь, но так кричал, что толку от него было мало. Я… я пыталась изо всех сил, но это было бесполезно, там стоял этот запах и… он выглядел ужасно – раздувшийся, изломанный, а ведь он был таким красивым… Вошли полицейские, они проверили, ну, знаете, может быть, он еще жив, но по их лицам я поняла, и Мартышка тоже, и проживи я еще хоть тысячу лет, я никогда не забуду лица Ли, потому что по нему было видно, что он тоже умирает. Он бросился бежать, и с тех пор я его никогда больше не видела, хотя иногда мне его недостает. Мне хотелось бы посидеть рядом с ним, не говорить, просто вспоминать Натти.

Я думаю, в мире найдется немного людей, которым не доводилось терять любимых. Тебе будут говорить, что ты с этим справишься, что нужно продолжать жить… В одном дурацком журнале я прочитала, что нельзя скорбеть больше полугода, потому что это нездорово. Господи, да я буду скорбеть до конца своих дней, и дня не проходит, чтобы я о нем не вспомнила. Мне наплевать, будут ли меня считать ненормальной или какие там еще идиотские слова они используют, если ты не скалишься все время, как шимпанзе, и плюешь на банальности, от которых им комфортнее.