То есть я знаю, что у Мартышки случаются приступы клептомании, но если бы у вас была такая жизнь, как у него, вы бы тоже этого не избежали. Многие не понимают, почему высокий, красивый Натти Севейдж, парень с серьезной репутацией и вереницей подружек отсюда до Манчестера и обратно, позволяет жалкому, хромому, тупому Ли Монке таскаться за ним «прямо, блин, как Игорь из «Франкенштейна»[45]», как кто-то выразился.

Ох, Мартышка, бедный маленький ублюдок. Когда он был совсем еще малышом, отчим избил его так сильно, что его нос свернулся на сторону, точно сделанный из пластилина, ноздри смотрели прямо на тебя, как у обезьяны. Череп у него слегка деформирован, да еще нос – этого хватило, чтобы заработать такое прозвище. В детстве Мартышку вечно пьяная мамаша на недели запирала в шкаф под раковиной, чтобы не возиться с ним, поэтому позвоночнику него слегка искривлен и он немного хромает. Возможно, у него детская травма головного мозга, он почти умственно отсталый, явно совсем безграмотный, не умеет считать и совершенно не способен функционировать в официальном мире, который его не принимает, презирает и требует от него ответов на вопросы, которые он не в силах понять.

Делать Мартышка способен немногое, но то, что может, у него получается великолепно – он любит Натти. Так было и будет, это смысл его существования, вся его жизнь. Он полюбил моего мальчика с того самого дня, когда они познакомились, сбежав с уроков, каждой клеточкой своего изуродованного жалкого тела, всем своим большим сердцем, всем своим расстроенным рассудком. Он полюбил Натти беспричинно и без надежды на вознаграждение. Он любил его так сильно, что свет любви струился из его прекрасных кротких карих глаз, как золото неугасимого солнца, когда Натти ухмылялся ему и гладил его круглую голову «на счастье»; любовь озаряла его, делала его здоровым, полноценным. Такая любовь – дар небес, она благословение, она чиста. И непреодолима.

Нет, он не вожделел Натти, то был не секс – то было поклонение. Натти был тем, чем Мартышка хотел быть, мечтал стать, когда плакал от одиночества и страха в мрачных камерах полицейских участков и в колониях для несовершеннолетних, когда он трясся, терялся и паниковал в комнатах ожидания и холодных больничных коридорах. Натти был для Мартышки живым Богом. Воплощенным Чудом. Вечным и совершенным Божеством. А вера, как мы все знаем, приносит утешение. И никто, никто в мире не нуждался в утешении больше, чем бедный маленький чокнутый Мартышка.

А что же думал Натти? Как он относился к этой страстной привязанности? О, мой мальчик принимал любовь Мартышки как должное, как естественную дань. Я повторяла ему снова и снова, когда он был маленьким, что сильный должен защищать слабого, что он должен заботиться о людях, которым повезло меньше, чем ему. Я понимаю, что большинству людей это кажется естественным, но там, где рос мой Натти, реальность была совсем иной, и я не хотела, чтобы он стал еще одним жестоким крутым громилой. Я хотела, чтобы он был порядочным, великодушным, стойким. Хотела, чтобы он заботился о людях, о Джас, а не просто требовал у нее все, что можно, и плевал ей в лицо, как многие из тех, кого я знала, поступали со своими родителями. Я должна была научить его правилам, поскольку Джас с ее беспредельной ненавистью к себе, с ее вечными причитаниями, жалобами и самооправданиями, сопровождавшими каждый миг ее бодрствования, ничему не могла его научить.

Преуспела ли я? Ну, отчасти. Кое-что я сумела ему привить. Он всегда очень внимательно относился к матери, это уж точно. Когда он подрос и понял, какая она, и горечь его стихла, он стал относиться к ней, как к хрупкой исчезающей красоте, как к нежному падшему созданию, которое он должен защищать. И настаивал, что все должны относиться к ней так же. Никто не имел права даже заикнуться о том, какая Джас на самом деле. Наркоманка, шлюха, отдающаяся за наркотики. Мы выдумали Джас, бедную женщину, чья жизнь разрушена обстоятельствами. Не вполне правда, но для Натти это была техниколоровская иллюзия, которую он защищал со слепой преданностью рыцаря в сверкающих доспехах.

И, как у Гавейна или Персеваля в прежние времена, у него был свой оруженосец. Смотреть на жалкую мордочку Мартышки и видеть его обожание и преданность, оживлявшие его, словно луч солнца темноту морской волны, – в этом была жизнь Натти, потому что сила его заключалась в способности вызывать и принимать любовь. Всю любовь. Какую угодно любовь.

Так что Мартышка ходил за ним хвостом, постоянно бегал по поручениям Натти, превратившись в его попахивающую, непрерывно курящую, помятую собственность, набивавшую свои охотничьи карманы всем, что приставало к его липким пальчикам. Нет, Мартышка не был настоящим вором, скорее он был запасливым, припрятывал все на всякий случай, потому что никогда не знаешь, когда настанет черный день; понимаете, о чем я толкую?

Хотя на хрена ему перламутровая ручка, если он даже не мог написать собственное имя, несмотря на то, что я пыталась его научить, я не знаю. Может, хотел загнать ее за гроши и купить сигарет или травы.

К своему смущению, я вдруг поняла, что Лекки продолжает мне что-то говорить, в то время как мое сознание дрейфует где-то по касательной. Я энергично помахала на себя рукой и оттянула майку на груди, чтобы немного остыть.

– А, что? Прости, милая, я задумалась. Эта жара, совершенно неестественно, как это называется – бабье лето?

Лекки изучающе сузила глаза.

– Нет, это когда осенью жарко, а сейчас, ну знаешь, может быть, это менопауза? Потому что…

– Нет, не поэтому. Господи, Лекки, да мне всего сорок шесть, перестань, пожалуйста…

Глядя на нее, я сообразила, что ей не понять этого «всего лишь». Быть сорокашестилетней означало выйти в тираж. Я могла бы уже стать бабушкой. Носить твидовые костюмы и ортопедические ботинки, выгуливать Лабрадора, вязать. Мне не хотелось ей говорить, что в глубине души я обычно чувствую себя на восемнадцать. А то и на двенадцать. Или на тысячу и так до бесконечности.

Она резко покачала головой.

– Ну, ты на столько не выглядишь, это правда. Кожа у тебя прекрасная, морщин нет. Наверное, потому что здоровый образ жизни. Не куришь, не пьешь и все время занимаешься в спортзале. Мне становится стыдно за себя. – И тут она все испортила: – Может, когда я доживу до твоих лет, я тоже займусь…

Ощутив себя Мафусаилом, я, пошатываясь, поползла в офис и позвонила Хокинсу. Мне удалось заполучить пару прекрасных радужных лунных камней и зеленый янтарь, очень модный. И еще они уступили мне по сходной цене «Набор для медитаций». «Хрустальные мечты». «Сверкающий цитрин». «Древний оникс». «Кельтский сердолик».

Все эти вонючие амулеты.

Всё, что надо для спокойной жизни.

Натти в тот день больше не появился; я пару раз звонила ему на мобильный, но все время натыкалась на автоответчик; обычное дело для него, так что я перестала звонить. Может, он с девочкой. Наверняка приползет вечером в коттедж, небритый, с затуманенными глазами, пахнущий дешевым дезодорантом, с широкой ухмылкой на лице. Он скажет мне, что я его любимая, лучшая на свете тетя Билли, честное слово! И будет клянчить поесть. А потом заснет на ковре перед телевизором, как обычно.

Ну да, я мысленно отметила, что нужно купить спагетти и зелени для салата. И упаковку «Стеллы», его любимое пиво; к счастью, Джонджо тоже его любит. Увы, они не слишком жалуют друг друга, как два уличных кота: один старше, жестче и мудрее, другой – молодой, «еще моча в голове бродит», как выражается Джонджо. Джонджо говорил, что Натти никчемный бездельник и не заслуживает уважения. Он считал, что Нат идет по стопам его сбежавшего папочки, этого слабака, и что я слишком много времени провожу с ним и Джас. В этом, как ни в чем другом, они сходились с Лекки. Я знаю, что Натти втайне побаивается Джонджо – молчаливого, взрослого человека, худого и сильного: его твердое костлявое лицо походило на нарисованную шрамами карту его дорожных аварий и драк. Так что Натти дулся и задирал Джонджо в тех редких случаях, когда они встречались, но, когда мы оставались вдвоем, он выпытывал у меня истории о похождениях Джонджо, а потом притворялся, что его это не интересует.