То же самое на кухне, куда я направилась поставить чайник, – все разбито вдребезги. Сугробы из сахара и растворимого кофе, сталагмиты джема и «Нутрамента» расползлись по столу. Плита затоплена прогорклым, с черными пятнами, мутным жиром с перевернутой сковородки, ржавая дверца холодильника приоткрыта, полки наполовину выдернуты, небогатое содержимое рассыпано по полу. Вздохнув, я нашла пару дешевых эмалированных кружек, уцелевший пластиковый стакан и выудила из глубины буфета чайные пакетики.

Усталая до предела, я созерцала всю эту грязь. Автоматически принялась за уборку, понимая, что, если я этого не сделаю, то никто не сделает, затем остановилась. К чему хлопоты? Сколько раз я убиралась здесь, а через несколько дней все зарастало грязью еще больше. Это стало привычкой, рефлексом, как если живешь с неряхами и ведешь молчаливую борьбу из-за мусорной корзины в ванной и немытой посуды. В итоге устаешь от собственного ворчания из-за их неряшливости и решаешь, что плюнешь на них, тогда, может, у них кончится терпение и им придется убирать за собой. Но ты всегда проигрываешь, потому что их это действительно не заботит, они даже не замечают переполненное мусорное ведро или кучу грязных тарелок. По правде сказать, кроме меня, квартирой никто не занимался, никогда. Это я украшала, красила, вешала новую занавеску для душа, когда старая покрывалась плесенью, это я покупала новые шторы на кухню, шторы, которые теперь были наполовину содраны с деревянных колец, желтые льняные шторы, придавшие золотую ауру свету, озарившему страдальческое лицо Джас на потрясающем журнальном снимке.

Я отложила совок и щетку и заварила чай. Не было нужды спрашивать, кто сотворил весь этот хаос. Мне и до этого случалось видеть Натти в ярости. То был неконтролируемый, бездумный гнев, подчас вскипавший в нем, но сейчас это заставило меня встревожиться, я задумалась, где он и что еще может натворить.

Я пошла к Джас.

– Джас, милая, выпей чаю, давай, солнышко…

– Ах, Билли, Билли, Билли… – Она замолчала, закашлявшись.

Она выглядела лет на сто. Высохшая от обезвоживания кожа стала пепельно-серой, волосы превратились в грязную, свалявшуюся массу, корни побелели, седые пряди виднелись в растрепанных, слипшихся завитках. Ее грязная коричневая рука с обгрызенными до мяса ногтями тряслась как осиновый лист на ветру, а глаза – господи! Зрачков просто не было, лишь затуманенная изумрудная радужка, сверкавшая, как адское пламя на запавших, испещренных прожилками глазных яблоках. Мне не раз доводилось видеть ее в плохом состоянии, но никогда в настолько гнилом. Она повторяла мое имя, стоном, вновь и вновь.

– Давай, милая, я помогу тебе, попытайся сесть, Джас, тебе нужно попить, я положила побольше сахара, пожалуйста, милая.

Я поставила чай и посадила ее спиной к подлокотнику. Она почти ничего не весила, не больше охапки веточек. На ней не осталось никакой плоти, да ее никогда и не было слишком много. Ребенок и то весит больше.

Я заставила ее глотнуть чаю, придерживая чашку между приступами кашля. Я не могла смотреть на нее; жалость горячей волной охватила меня. Пришлось закрыть глаза, чтобы не заплакать.

Я поставила чашку.

– Джас, не двигайся, я сейчас вернусь, только отнесу чай Мартышке, то есть Ли, хорошо? Хорошо?

Вернувшись, я так и не сумела вытащить Мартышку и его убежища, но по крайней мере удалось влить в него немного чаю. Я присела на другой конец дивана. Моя нога на чем-то поскользнулась на полу и я увидела газету, вернее ее обрывки.

– Джас, Джас, милая, где Натти? Где Натти, Джас? Джас, ну же, пожалуйста, милая, попытайся сказать, где он?

Она снова застонала, между дрожащими веками показались пожелтевшие белки закатившихся глаз. Я подумала, не стоит ли вызвать «скорую помощь», хотя понимала, что это безнадежно. Если она и приедет, нам придется пробираться сквозь толпу, которая швыряется отбросами. Соседи тут далеко не милые приятные люди, всегда готовые прийти на помощь. Тут Дикий Запад. Каждый сам за себя, во всех смыслах. Я заставила ее выпить еще очень сладкого черного чаю.

Откашлявшись, она попыталась заговорить:

– Билли, Билли, он… он обезумел, когда увидел эту… газету. Он прочитал, но мне не стал читать. Он сказал, они сделали из нас идиотов, сказал, что это… плохо, очень плохо. Он просто… он все разнес… А потом они пришли и снаружи… люди… я не знаю… швыряли всякую дрянь и кричали, что я шлюха, я шлюха…

– Джас, милая, не думай об этом, не беспокойся, мы все уладим, но, Джас, где он? Куда он пошел?

– Не знаю, не знаю, он просто выбежал, побежал за ними, но они убежали, когда увидели его, вроде… Он не вернулся. Может, поехал в Хадд или в Лидс, к девушке, не знаю я. Билли, Билли, я видела фото, я там такая старая, старая, я не чувствую себя старой; может быть, устала, но на фото… Что они написали, эти репортеры, что там, он мне толком не сказал, а я не могу… с глазами что-то, я не могу…

Дело не в глазах; Джас не умела читать. Она так и не научилась, только узнавала свое имя и с трудом, по слогам читала простые предложения, как шестилетняя. Я многие годы пыталась ее научить, но так и не смогла заинтересовать. Я подумала, что, если попытаюсь научить основам Мартышку, она сможет учиться вместе с ним, но, хоть Джас и подбадривала его, сама она так и не справилась. Подчас я раздраженно думала, может, это очередная уловка «бедной беспомощной Джас», чтобы удержать контроль. Теперь же мне это казалось благословением. Она откинулась на свою любимую пурпурную меховую подушку, которую Натти подарил ей на Рождество, – счастливый день, казавшийся теперь таким далеким.

Я не смогла ей рассказать. Можете назвать меня малодушной, но я не смогла рассказать ей, что национальная газета напечатала историю, в которой всему миру в недвусмысленных выражениях поведала, что она – потасканная шлюха-наркоманка, а ее обожаемый сын – злобный головорез. Кто бы ни читал это – ты, Лекки? – спросите себя, как бы вы поступили? Да, я так и думала. Господи, все мы иногда бываем лжецами, все мы всего лишь люди. Кто-то как-то сказал: «зло – это отсутствие сострадания». В таком случае только безжалостный ублюдок смог бы прочитать эту статью от корки до корки жалкому, слабому созданию, лежавшему передо мной.

Ну, милая, понимаешь, они в этой газете ужасные снобы, да, понимаешь, та девица, что разговаривала с тобой? Она вроде такая шикарная, верно? Так что, она, гм, написала всякое такое про нас… ну, что у нас мало денег и живем мы не в роскошных домах, и тому подобное, понимаешь? Она считает нас, ну, не такими шикарными, как она. У нас нет образования, мы не учились в университете, как она, и тому подобное. Джас, она не поняла, как мы живем, и почему ты принимаешь… свои лекарства и тому подобное, ну знаешь, такой тип людей, они живут в своем мирке и не понимают, как живут остальные, что нам приходится делать, чтобы выжить. Понимаешь, Джас?

Она очень долго молчала, и я решила, что она уснула. Я собиралась было сказать что-то еще, когда она закашлялась и заговорила так тихо, что я едва разбирала ее хриплый шепот. Точно она говорила сама с собой.

– Это нехорошо, что она так с нами поступила. Написала такое. Это не моя вина, что я не смогла… что я не ходила в школу. Моя мама была такой же, как я, Билли, она… некому ей было помочь, Билли, она была проституткой, здесь, на дороге. А что ей оставалось? Нас у нее было четверо: я, наш Стиви, да Рик с Тони. Отцов ни у кого не было, я ни одного не знала. Только мама да мы. Стиви и Рик померли уже, ты знала? Оба, да. А про Тони я много лет ничего не слыхала. Билли, я не хотела стать такой, я не хотела, ты знаешь; когда я была девочкой, я хотела стать певицей, как Дайана Росс,[58] я здорово пела и умела танцевать… Я репетировала, а потом пела маме и ребятам – «Любимую крошку», «Не торопи любовь» – все хиты… Мы выключали в комнате свет, и Тони светил фонарем, это у нас прожектор такой был; ой, мы тогда так смеялись…