Одна половина работала как обычно, нормально; я просто помогаю несчастненькой неудачливой подруге, человеку совершенно непрактичному. Другая половина кричала: «Ты убила любимого этой женщины, отца ее ребенка, какого черта ты делаешь, отвали от нее!» – и я клялась себе, лежа в постели, напряженная, как струна, – голова раскалывалась, шея превратилась в сгусток боли, – отвадить ее, избавиться от нее.
Но затем она снова приходила с Натти. Чай и дешевые, крошащиеся бисквиты из «Кооп». Она сажала Натти ко мне на колени, и мы говорили о нем, о его привычках. Или о том, что идет по телевизору, или обсуждали, чем занимаются парни, – из вторых рук, разумеется, мы-то теперь были никто.
Я забирала Натти по вечерам в субботу, чтобы «дать ей передохнуть». Затем стала брать его по пятницам, субботам и почти всегда – по воскресеньям. Она слышала о моем разрыве с семьей – это не страшно, она вон поссорилась со своей мамой сто лет назад из-за того, что та не отдала Джас розовую вазу, принадлежавшую бабушке, а ведь Джас знала, точно знала, что бабуля хотела оставить вазу ей. Она решила, что мы сестры, ведь наши жизни так похожи. Для Натти я официально стала Тетушкой Билли. Она всем представляла меня своей сестрой, без оговорок, без объяснений, не обращая внимания на слегка поднятые брови и осторожные вопросы официальных лиц, она радостно об этом щебетала. Думаю, она и сама себя в этом уверила, как ей это было свойственно. Я это называла «мышление Джас». Причудливое мышление. Я хочу, чтобы так было, значит, так оно и будет. У нее появлялась какая-то идея и мало-помалу становилась фактом. Ложь превращалась в правду. Она была в этом совершенно уверена, даже когда ее ловили на противоречиях. Надавите на нее, и она расплачется и скажет, что нечестно мучить ее… а что бидет с малышом, и вообще… Даже когда малышу уже исполнилось шестнадцать и он фактически стал взрослым человеком, Натти всегда оставался для Джас малышом. Ее маленьким мальчиком. Ее любовью.
Малыш. Мой Натти. Как объяснить любовь к ребенку? Она в каждой клетке твоего тела, в крови, вдыхании. Их ручки, их реснички, их крошечные ноготочки, похожие на миниатюрные полупрозрачные ракушки. Когда он впервые пошел, он пошел ко мне, протянув ручки, – не к Джас, а ко мне… Не передать, как я радовалась. Он был замечательным ребенком, люди на улицах останавливались и ворковали с ним. К тому же он был ужасно кокетлив. Под любым предлогом ковылял «целоваться» и обниматься, требовал сладостей и внимания. Он управлял нами обеими, как маленький тиран, потому что за нежной внешностью скрывались железная сила воли и острый ум, которые подсказывали ему, как и когда пустить в ход свое обаяние, и, когда он это делал, он становился неотразим. Джас носилась с ним как с маленьким принцем, и он принимал такое отношение как должное, а ей это нравилось, потому что напоминало его отца. Со мной он был нежнее, но результат тот же. Я уважала его; это вовсе не глупость – да, я уважала его способность понимать. Он был неглуп, с ним можно было по-настоящему разговаривать, даже когда он был очень мал.
Был ли он избалован? Наверное, однако не в материальном плане, ведь обе мы были практически нищими. По правде сказать, даже медицинские и социальные работники приносили ему маленькие подарки; мне приходилось ограждать его от странных бабулек в парке, норовящих купить ему мороженое. Он был солнечным Ребенком, ему всегда недоставало любви. Чем больше вы отдавали, тем больше он хотел, но отдавал столько же, сколько получал. Не было малыша нежнее и забавнее; его высказывания смешили нас до колик, его проделки и детские словечки были бесценны. Для нас, по крайней мере. Приступы гнева, детскую ярость мы считали болезнями роста. Просто переходный возраст. Все дети подчас бывают такими; возможно, он переутомился. Для нас он был совершенством. Мы в нем души не чаяли.
Он стал средоточием моей жизни и даже больше, поскольку по прошествии времени стало очевидно, что Джас в роли матери столь же полезна, как деревянная кукла.
Понимаю, звучит ужасно, но это правда. Я не говорю, что она его не любила. Любила. Она всегда будет его любить. Но повседневная забота – помнить, что нужно вовремя и как следует его накормить, а не просто сунуть бутерброд, вымыть, отправить в школу и удостовериться, что он оттуда не удрал, сводить к дантисту – все это было для нее слишком сложно. Она к такому не была привычна, она забывала, она терялась, она хотела, но…
В итоге я выхлопотала ей муниципальную квартиру в малоэтажном доме в Шоу-Вуде, свою крышу над головой, – почти в деревне. Быстрым шагом можно дойти за двадцать минут, если знать дорогу. Она была в восторге, я потратила массу времени, перекрашивая стены в бледно-розовый, лавандовый и кремовый, ее любимые цвета. Мы, то есть я, повесили тяжелые австрийские шторы и подержанный двойной тюль, который я купила по объявлению. В этой квартире не слишком хотелось выглядывать из окон.
Все центральные дома в Шоу-Вуде выходили окнами на сквер: считалось, что это сквер. Разумеется, то была грязная, забросанная использованными шприцами адская дыра, загаженная, должно быть, уже через пару месяцев после того, как въехал первый жилец. Собаки гадили на балконах, лестничные клетки провоняли мочой. В последнее время это место превратилось в свалку для детей, которых выставили из сиротского приюта, или как там их сейчас называют. Громыхание стереосистем, перебиваемое непрекращающимися монотонными воплями – «ты, мудак», «ты, пизда», «ты, блядь». Изредка туда забредают полицейские и приказывают им сдать оружие, иногда приезжает «скорая помощь», когда те оружие не сдают. Кто бы туда ни пришел, ватаги одичавших детей забрасывают его обломками кирпичей и собачьим дерьмом.
Мне хотелось, чтобы Натти учился, чтобы не растрачивал попусту свой ум, но ничего не вышло. Вместо этого он стал «уличным лордом». Крутым парнем. Я сделала все, что было в моих силах в этих условиях и, видит бог, это мне стоило немалых огорчений. По крайней мере я научила его читать и писать. В школе его не смогли ничему научить, ему слишком быстро становилось скучно, и, надо думать, для учителей он был настоящим кошмаром. Я так и вижу, как он откидывается на стуле, мужчина-ребенок, выбеленные солнцем прядки в локонах, с гримасой ленивого презрения. Чудо, что его не выгнали прежде, чем он сам окончательно не сбежал оттуда в пятнадцать. Я поставила крест на своих напрасных мечтах отправить его в колледж или даже в университет, отослать подальше от Брэдфорда, чтобы он начал достойную жизнь в другом месте.
Джас и слышать об этом не желала. Мысль об образовании, о том, что он уедет куда-то в колледж или на работу, пугала ее, она напилась и рыдала, говорила, что не может с ним расстаться, он не может ее бросить, она без него умрет. Он опустился на колени возле ее стула, обнял ее – ему тогда было пятнадцать, он обнимал ее так, будто они были старой супружеской парой, приговаривая: ш-ш, ш-ш, мамочка, все в порядке, я никогда тебя не брошу, я люблю тебя, мам, моя родная, мамочка…
Пожалуй, в этом была и моя вина. Я вдалбливала ему свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо: не дерись, будь добрым, будь храбрым, будь сильным. Держись своей семьи, своих друзей, храни верность. Всегда говори правду и ненавидь ложь. Да, даже так, я твердила ему это снова и снова. Я не хотела, чтобы он закончил, как я, запутавшись во лжи настолько, что невозможно свободно вздохнуть.
Честно говоря, думаю, я и не смогла бы отправить его в университет; в смысле – на какие деньги? Даже если бы он получил стипендию, – ни у Джас, ни у меня не было лишних денег, – ему пришлось бы работать и учиться, а на улице у него было куда больше возможностей легко заработать. Со временем, разумеется, я нашла работу получше, а потом смогла наскрести денег и выкупить магазин у Лиззи, старой хиппи, его прежней владелицы. «Магазин аксессуаров Лиззи» – так он тогда назывался. Несколько месяцев ушло у меня на то, чтобы избавиться от вони пачули, пропитавшей все деревянные поверхности. Денег у меня практически не было, а у Джас не нашлось бы и пары пенсов в кармане.
