Я хотела, чтобы мама… даже не знаю. Порадовалась бы за меня, суетилась, пришла бы в возбуждение. Хоть что-нибудь. Но она лишь сказала, мол, нечего рассчитывать, что она хоть на пенс раскошелится, поскольку она достаточно потратилась на Джен. Она не запретила выходить мне за бедного Маленького Будду, который неловко маячил в дверном проеме и походил на приговоренного к расстрелу, она лишь поджала губы и пожелала ему удачи.
Шесть недель спустя мы поженились в бюро записей актов гражданского состояния. Я – в черном бархатном брючном костюме, купленном в «Будлэм» в Лидсе, ботинках на платформе из «Саша» и с огромным букетом из белых лилий и папоротника, который я сама себе заказала. Микки – в своем клубном прикиде. Мама и Джен пришли, остальные немногочисленные родственники оказались слишком заняты, поскольку их оповестили слишком поздно, и к тому же предстояла еще свадьба Джен… Ну, по крайней мере, они прислали телеграммы. Мама пробыла достаточно долго, чтобы заявить, как она рада, что никто из семьи не приехал, не увидел нас в этих одеяниях и с похоронными цветами. Джен была достаточно любезна, чтобы сказать ей, как модны сейчас лилии, но маму это не убедило, она сказала, чтобы Джен и думать не смела ни о каком другом букете, кроме розовых роз. Они постарались уйти побыстрее и даже не удосужились поговорить с семьей Микки.
Мама Микки пришла в кримпленовом костюме цвета нильской воды, старомодной мягкой черной шляпе (Микки сказал, что она ходит в ней в церковь), на шее – большой крест на цепочке. Отец Микки, в лоснящемся темно-синем свадебно-крестильно-похоронном костюме и начищенных черных ботинках, был таким же милым, как его сын. Мне подумалось, что ему хотелось бы остаться и выпить с нами, но мама Микки не позволила. Она считала меня блудницей вавилонской и была уверена, что Микки обрек свою бессмертную душу на вечное проклятие. Неудивительно, что старший брат Микки сбежал в Австралию.
Не знаю. Мне хотелось бы рассказать вам, какой это был замечательный день, как все было романтично и трогательно, но не могу. Должно быть потому, что все прошло очень быстро. Лекки как-то спросила меня, почему мы с Микки просто не жили вместе, как это теперь принято, но в те времена такое было не слишком распространено. Лично я была бы рада жить «во грехе», как здесь говорят, но Микки был решительно против, он считал, что это непорядочно, он хотел, чтобы все было как надо. Он был такой милый, когда попросил меня выйти за него, он так разволновался, я заплакала и расцеловала его лицо, как ребенок целует любимого плюшевого мишку. Но эта свадьба, скучная, занудная регистратура, душная грязная комната, запашок грязных тряпок и пыли – нет.
Мы оседлали «Голубую леди» и рванули прочь от регистратуры и всего остального мира так быстро, как только могли, и вернулись в нашу квартирку с каменными стенами, за шесть фунтов в неделю за городом, в деревне Сайкбек, над парикмахерской. Перед полыхающим ярким газовым камином (от которого только отпотевали стены – эту сырость ничто не брало) я зарылась лицом в грудь Микки и заплакала.
– Микки, Микки, почему? Почему они нас ненавидят? Почему моя мама такая, и Джен, я ведь не хотела ее расстраивать, не хотела, ох, Микки, Микки, почему? Почему я все делаю не так? Я хотела бы, чтобы папа… он бы понял, я хотела, чтобы папа… Микки, ты любишь меня? Любишь? По-настоящему? Очень? Ты ведь не бросишь меня, нет? Ох…
– Ш-шш, успокойся, Принцесса. Мои ничуть не лучше, верно? Погляди на мою мамашу с этим чертовым здоровенным крестом на шее и на папашу, который слово ей боится сказать. Успокойся, успокойся, перестань плакать, зато теперь мы принадлежим друг другу, так? Теперь ты моя жена, Принцесса, моя жена, законная. Конечно, я тебя люблю, я полюбил тебя с той самой минуты, как впервые увидел – дикую и неистовую, точно маленький сокол среди канареек. Я люблю тебя. Я люблю тебя, ничто не разлучит нас, клянусь. Я всегда буду заботиться о тебе, я все для тебя сделаю…
Это была его самая длинная речь, обращенная ко мне. Он смотрел на меня с такой нежностью, это было невыносимо. Я так любила его, что сердце разрывалось. Я повернула широкое золотое кольцо на пальце, точно хотела закрутить потуже, чтобы никогда не соскользнуло, и мы никогда бы не расстались, как он обещал.
Если обыватели не желают принимать нас, то пошли они лесом. Они ничего не понимают, они жестоки и фанатичны, их мелкие предрассудки – железные кандалы, тянущие их в одинокие могилы. Мы были свободны, мы были молоды и принадлежали друг другу. Все будет прекрасно.
Я в этом не сомневалась. Боже, помоги мне.
Вечером мы отправились в паб и устроили свадебную вечеринку с нашей настоящей семьей. Мы все больше это ощущали, мы все время говорили об этом. Нашим чертовым семейкам было наплевать, а «Свите Дьявола» – нет; они были нашими братьями и сестрами, нашим кланом, нашим племенем. Мы держались вместе, ты никогда не был один, без защиты, и обывательский мир, казалось, отдалялся все больше и больше, как волна, откатившаяся от пляжа, оставляя нас одних на острове.
Я знала, что чужакам наше поведение казалось антиобщественным, а мы – жестокими, грязными, невежественными, но, естественно, сами мы себя такими не считали, и заставить обывателей, или «овощей», как мы их называли, содрогнуться – было нашей любимой игрой. Мне особенно нравился эпитет «антиобщественные» – а что это общество мне предлагало? Жизнь пресмыкающегося ничтожества в соответствии с маркетинговым капиталистическим идеалом «добропорядочной женщины» для меня и годы подобострастного батрачества на какого-нибудь босса для Микки – босса, который уволит его без колебаний, если того потребует бизнес. Мы все насмотрелись на поколение наших родителей, мы все чувствовали их ужасный страх пойти против нормы, страх оказаться за бортом. А мы хотели быть за бортом. Разумеется, мы принимали плату от общества, мы покупали еду, одежду, платили по счетам за газ (в конечном счете), но мы не хотели думать, как они, мы не хотели тратить свое драгоценное время на то, чтобы стать добропорядочными гражданами или, как говорил троцкист Док, козлами отпущения системы.
Но это была наша свадебная вечеринка, я была невестой, об этом говорило кольцо на пальце. Хозяин пообещал нас запереть, и по мере наступления ночи все напивались и накуривались все сильнее. Шишка рассказывал бесконечные истории, которые сочинял про других членов клуба: его излюбленными мишенями были Мелок и Кохис.
– …Так вот, после того, как они – подождите, подождите, щас дорасскажу – прошли через всю эту пустыню, – жара адская, воды нет, нет, и пива тоже не было, – они увидели этот, как его, дворец, белый, сияющий вдалеке. «Давай, Мелок, еще чуть-чуть, – говорит Кохис, – знаю, тебе хреново, сейчас хреново, но еще чуть-чуть, ты сможешь». И вот они добрались туда. Принеси мне пинту, если пойдешь в бар, Мавр. А там в каждой комнате золото и драгоценности, фонтаны, из которых вместо воды хлещет вино. Так они добрели до самого последнего зала, а в нем стояла ах-хуительная скульптура голой женщины в натуральную величину, из слоновой кости и золота, с большими сапфировыми глазами, которые им подмигивали. Значит, таращится Мелок на эти невъебенные драгоценности на стенах, хлебает вино, а потому слышит какой-то шум: бем-с, бем-с… – да, вы слышали, я повторять не буду. Оборачивается он и видит: Кохис пялит золотую статую! Еб твою мать, говорит он, я всегда знал, что Кохис долбоеб! Но долбить статую! Все это истинная правда, жизнью клянусь…
Все еще смеясь, я вышла в грязный двор к туалетам, но не успела я войти в кишащую крысами кабинку, меня остановил Карл.
– На минутку, хочу кое-что сказать.
– Да, конечно, отлично.
Я не могла отделаться от чувства, что в Карле есть что-то глубокое, темное, что я не способна понять. Все знали, что это он – «Свита Дьявола»; он основал ее и благодаря его харизме – другого слова не подберешь – клуб продолжал существовать. Он был нашим лидером, и не было среди членов клуба ни одного человека, кто мог бросить ему вызов. В нем было что-то мощное, властное, и это притягивало людей. Я часто думала, какой бы замечательный из него вышел политик, будь у него возможность заняться политикой. Карл служил в армии, в пятидесятые присоединился к шайке уличных хулиганов, вскоре превратился в рокера с взрывным темпераментом на быстром кафе-рейсере.[33] Затем, по никому не известным причинам, он всадил перо не в того человека, и хотя нет, не убил, как гласила легенда, тот попал в реанимацию. Поэтому Карл бежал на север и со временем создал «Свиту Дьявола», потому что ему нравились американские «Ангелы Ада», то, что он о них слышал и читал. Нет, не то, о чем вы, должно быть, подумали, а товарищество, присущее первым «Ангелам Ада», которые, по большей части, были ветеранами войны. Дисциплина и упорядоченная система банды, помогавшие им чувствовать себя уверенно в мире, где для них не осталось места. Карл понимал ценность семьи и племени. Он знал людей и понимал, что им нужно, у него был настоящий инстинкт вожака.
