С Андреем она привыкла денег не считать. Он называл себя «начинающим бизнесменом», Его работа не ограничивалась только стенами офиса. Контейнеры, вагоны, машины, растаможка, нал-безнал, черная касса – телефонные разговоры о них Анфиса слышала каждый вечер и возненавидела эти слова. Андрей по телефону все время кого-то елейно уговаривал, на кого-то обрушивал молнии своего недовольства, кричал, кидал телефонную трубку. У него был свой бизнес, и в него он ее не пускал. Ей была уготована роль жены. А значит, и роль прислуги. Уборка, глажка, стирка, магазины, кухня и бесконечные «где? где?..»: «Где моя рубашка?.. Где мой галстук? Принеси, убери, подай…» И еще жена обязана в понимании Андрея быть вечерней дорогой игрушкой – это когда он вывозил ее на какие-либо приемы, фуршеты, встречи. Тогда Анфиса делала макияж, укладывала волосы, надевала вечернее платье, а Андрей доставал из сейфа специально купленные для таких случаев украшения. Свои ежедневные, не столь дорогие бриллиантики она сбрасывала в вазочку. Колье, перстни, серьги, браслет переливались в свете люстры дорогими бриллиантами и изумрудами. Изумруды очень подходили к карим глазам и каштановым волосам Анфисы. И Андрей всегда очень гордился этой покупкой. Драгоценности он покупал, когда дела у него шли хорошо и обламывались большие деньги. Он вывозил жену в люди, где она должна была с мало ей знакомыми людьми раскланиваться, улыбаться и создавать благоприятное мнение о своем муже.

Знакомые девчонки так завидовали ей, когда она выходила: за него замуж. Еще бы – двадцать пять лет, возраст старой девы. А тут такая партия. Шикарная четырехкомнатная квартира в Ленинграде, иномарка, деньги… Да и сам он недурен собой. Вот только не знали они, что любви как таковой между ними не было.

Андрею тогда исполнилось двадцать восемь. «Уже пора», – любил повторять он, имея в виду предстоящий брак, ну а ей было уже «ой как пора», и это их объединяло…

Тетя Маша посмотрела на Анфису, чье лицо на миг опечалилось от нахлынувших воспоминаний, понимающе вздохнула и вдруг засуетилась:

– Про Маруську-то я забыла.

Хлопнула входная дверь, тетушка исчезла за ней.

Что за Маруська – Анфиса не знала. И знать сейчас не хотела. Голова гудела от выпитого. Она посмотрела на почти допитую ими бутылку вина. Да,

хорошо посидели, «Вот и обмыли заявленьице»,-подумала она.

Тетя Маша появилась через несколько минут возмущенная. И потянулась за веником и совком.

– Что случилось? – лениво спросила Анфиса.

– Вот старая стерва, опять соли насыпала.

– A-а, –Анфиса зевнула. Ей было лень сейчас расспрашивать тетушку о «старой стерве» и «соли».

Тетя Маша вновь исчезла за дверью.

И только уже ложась спать, Анфиса поинтересовалась:

– Тетя Маша, кто «стерва» и что за «соль»?

– Да тут у нас в соседнем подъезде старичок освободился…

– Это как? – удивленно перебила Анфиса тетушку.

– Ну, вдовцом стал, – уточнила та. – Вот Галька с Клавкой его и не поделили. А Галька баба злобная, сыплет Клавдии под дверь то крупу, то соль. Ну, вроде как порчу ей делает. Та расстраивается, а сердечко у нее больное. Я и побежала поскорее убрать, чтоб она утром не увидела.

– Не поделили бабки деда, – засмеялась Анфиса. Да, с тетей Машей не соскучишься. Когда общалась с ней, погружалась в какой-то другой мир – мир пожилых людей с их заботами, страхами, суевериями… Анфисе он казался забавным и слегка нелепым. Но больше всего Анфису притягивали влюбленные пожилые пары. Ей казалось, что любовь в этом возрасте самое чистое, умудрённое жизненным опытом чувство. И ей очень хотелось самой испытать его, если доживет до седин.

– Смейся, смейся, заворчала тетя Маша,

Вот когда тебе стукнет под семьдесят, дети взрослые, внуки уже выросли, так и подумаешь: а вдруг до девяноста дотянешь, так что ж двадцать лет одной куковать? А старички сейчас–дефицит. На вдовцов у нас в очередь записываются, – она засмеялась.

– А что ж ты?

– А я принца… Ой, нет, теперь уж короля какого-нибудь завалящего подожду…

– Дармоедка, – зло сказала мать. – Жрать в два горла. А работать когда будешь?

– Я работаю, – вызывающе кинула Катька.

– Работаю, – передразнила ее мать. – Непутевая.

– Ты – путевая! – воскликнула Катька.

– А ты не груби.

– Да ладно вам, – сказал сожитель матери, всегда спокойный, улыбающийся и пьяный.

– Сами жрите, бля! – воскликнула Катька, поднимаясь из-за стола.

Кухня была хрущевских времен, тесная, не повернешься. Едва влезли стол и холодильник.

– Нет, ты посмотри на нее. Ты послушай, как ругается.

– Да пускай, бля. Девка молодая, – смачно причмокнул сожитель, разглядывая ладную фигурку Катьки и шаря мутным глазом по ее длинным

ногам, за что заработал такой яростный взгляд матери, что только икнул.

Катька прошла в свою комнату, хлопнув дверью, так что стекла зазвенели.

– Твари, – прошептала она. – Мутанты чернобыльские, – произнесла она любимую фразу Штыря.

Катька плюхнулась на постель. Свет включать не стала. Раздражение нарастало. И нарастало ожидание.

Она встала, подошла к двери, заперлась на защелку.

«Ну и ладно. Черт с ними со всеми. Может, их вообще нет, а они снятся», – вдруг подумала Катька. Такой оборот вполне соответствовал ее настроению. Действительно, никого в мире нет – все ее сны… И ничего нет. Кроме шприца, который лежит в целлофановом пакете под ее койкой. Значит, койка все-таки есть? Есть, ну и фиг с ней…

Мысли путались. А это значило, что пора вколоться.

Катька достала из-под койки шприц. Погладила его. Порция героина подготовлена.

Теперь главное – сразу попасть в вену.

Черт, на что руки похожи. Дорожка, как у застарелых наркошей, – шрамы. Ну и ладно… Мать знает, что она колется. Только считает, что завязала недавно. Она и правда завязала месяц назад. Ровно на неделю. А потом Штырь притащил хороший, розовый героин. Это не какая-то дрянь, которую продают знакомые ей барыги в микрорайоне. Барыга покупает плохой товар, да еще разбодяживает его мелом и известкой. И получается совсем

дрянь, от которой можно в ящик сыграть. А с этого не сыграешь. Тут кайф по высшему разряду.

Плевать, что в доме кутерьма. Плевать, что у нее со Штырем дела – хуже некуда. Бабок нет. А на панель Штырь ходить запретил. Плевать. Главное, вколоться и лежать, прикрыв глаза и уносясь вдаль.

– Балдеж.

Катька вогнала иглу в вену и прикрыла глаза, откинувшись на кровати.

– Балдеж, – вновь прошептала она.

– Анфиса, – ее трясли за плечо.

– Господи, – она натянула на голову одеяло.

– Просыпайся.

Анфиса с трудом разлепила веки. Просыпаться ей не хотелось. Хотелось спать и спать. Для нее всегда было мучением вставать рано. Поспать бы еще минут пять… Ну десять… Ну пару часов…

Но нет, ее разбудили. Пришлось просыпаться.

Тетя Маша объявила, что квартира ее освободится недельки через две-три, а пока пусть погостит у нее. Это, конечно, круто меняло все планы племянницы. Но с судьбой не поспоришь.

– Вот ключи, – тетя Маша протянула Анфисе два ключа на праздничной новой синей ленточке. – Связала, чтоб ты не потеряла. Замки у меня немудреные, справишься.

– Аты куда?

– Нянькаться пойду, – тетушка улыбнулась. – Пенсии не хватает, Анфисочка, вот я и подрабатываю. Сижу с малышом. Да тут рядом. В соседнем доме. И люди очень хорошие.

У тети Маши все люди были «хорошие». Всех она любила. Всех выручала. Всем помогала. А сколько она этих малышей за свою жизнь перенянчила…

«Странно, – с грустью подумала Анфиса. – С мамой родные сестры, а такие разные!»

Сон улетучился и возвращаться не желал. Анфиса глянула на часы, они показывал и почти восемь утра. И она решила вставать.

Выпив чашку чая с остатками бисквитного торта, она прибралась в квартире, а потом надумала пробежаться по магазинам. Была пятница. Впереди два выходных. Впрочем, это ее давно уже не касалось – будний день или выходные. Все одно – не работать.