— Я п-плохо себя вел, — мямлит он заплетающимся языком. — Побей меня, сахиб.

— Ч-что? — Не менее пьяный судья (виски!) пытается выпрямиться в кровати. — Что?

— Я нехороший человек, — всхлипывает повар, восстав на колени. — Нех-х-хроший. Меня надо наказать, сахиб. Побей меня.

Да как он осмелился!..

Как он осмелился потерять Шамку, как он осмелился не найти Шамку, как он осмелился заявиться в таком виде и беспокоить судью среди ночи!..

— ДА ТЫ В СВОЕМ УМЕ?

— Сахиб, побей меня.

— Ну, ежели тебе желается…

— Я злой человек, слабый человек. И зачем я только живу на свете?

Судья встает и тут же тяжко оседает на постель. Движение — жизнь. Он шлепает повара по лбу тапком.

— Так?

Повар валится на пол, хватает стопу судьи, плачет.

— Я плохой человек. Прости меня, прости…

— У… уй-йди… Пшел… — Судья пытается вывернуть ногу из хватки повара.

Повар ногу не отдает. На что же он будет лить слезы и сопли? Он обильно орошает ногу сахиба, добавляет слюны. Судья отбивается тапком.

— Сахиб, я еще и пьяница. Плохой я, ой какой плохой!..

Сахиб свирепеет, колотит плохого повара.

— Ой-ой-ой, плохой я, плохой! — причитает повар. — Я виски пил, чатпил, я ел господский рис вместо положенного своего, мясо ел, ел из господской кастрюли, обманывал, армейский спирт воровал, виски, чангделал, деньги крал, пятьдесят лет крал, каждый день, Шамку бил, с ней не гулял, сидел да бидикурил, думал только о себе, ай-ай-ай, пропала моя голова-уа-уа!..

Судья освирепел. Не впервой.

— Гадина! Грязная свинья, лицемер, скотина, мразь!

— Да, да, верно, верно! — подпевает повар. — Долг господина наказывать нерадивых слуг!

Саи слышит вопли, звонкие шлепки тапка, несется на шум.

— Что случилось? Перестань! Прекрати немедленно! Прекрати! — вопит она.

— Пусть, — вопит повар. — Пусть убьет меня. Он ХОЧЕТ убить меня. Не мешай. Зачем мне жить? Лучше умереть. Убей меня, сахиб. Может быть, тебе приятно будет. Мне приятно будет. Убей!

— Убью! Убью!

— Убей, убей.

— УБЬЮ!!!

Повар не упомянул про сына. Нет сына. И не было. Надежда была. Бижу не было.

Судья колотил изо всех сил. Колыхались его дряблые, старческие, отвыкшие от всяких упражнений мышцы, летела во все стороны слюна из дряблого, старческого рта, трясся подбородок. Рука с тапком поднималась и опускалась.

— Прекратите, прекратите немедленно! Это гадко, мерзко, отвратительно! — кричала Саи.

Но они не слышали.

Саи выбежала из дому в чем была, в бетой хлопчатобумажной пижаме. Вынесла с собой пустоту дня, отвращение к повару, к его жалкому бормотанию, ненависть к судье, вынесла свою жалкую эгоистическую печаль, свою жалкую, эгоистическую, бессмысленную любовь…

Звуки преследовали ее, пьяные вопли и шлепки тапка. И все это из-за Шамки?

Где она, Шамка?

Может, воры продали ее какому-нибудь семейству за Курсеонгом, которому до нее дела нет. Они привяжут ее к дереву, будут ее шпынять и пинать.

Сходить, что ли, к дядюшке Потти?

Об отце Бути все уже забыли… Как он на велосипеде пересекает зыбкий висячий мостик, с колесом сыра на багажнике.

А потом снова нагрянут патриоты…

«Не беспокойся, прикрой дверь и иди, ничего со мной не случится».

Когда дядюшка Потти очнется, окажется, что он подписал какую-то бумагу и продал все свое имущество — и ферму отца Бути — каким-то новым владельцам…

А госпожа Сен довяжет свитер для Раджива Ганди, свитер, который тот никогда не наденет, свитер, если верить Нони и Лоле, вовсе не подходящий кашмирскому пандиту, судьба которого тесно сплетется с судьбой самки из прайда «Тигров Тамила»…

А Лола и Нони снова учинят ежегодное побоище при помощи ловушек и хлопушек. И Лола совершит очередной паломнический визит в Лондон, привезет оттуда кучу пакетов с супами «Кнорр», кучу белья «Маркс и Спенсер». Пикси выйдет замуж за англичанина, и Лола задохнется от восторга. «В Англии каждый хочет жену из Индии!»

А Джиан? Где Джиан? Саи не ведает, что Джиан думает о ней.

Темно. Пошел дождь, кале часто бывает в августе. Электричество отключили — это случается еще чаще. Умолкли телевизоры и Би-би-си. В домах зажглись керосиновые лампы. Кап, кап, кап… кап-кап-кап — в подставленных под протечки ведрах, кастрюлях, сковородках…

Саи стоит под дождем. Дождь колотит по листьям, судья колотит повара, но дождь смягчает впечатление от безобразной сцены. Лягушки стараются заглушить все на свете, их гимн возносится к вершинам, высоко к Деоло и Сингалила.

— К чему все это? — спрашивает Саи, не слыша своих слов. — Чем гордиться? Чего стыдиться? К чему эти терзания, переживания? Стремление к какому-то счастью… Эгоизм… Недовольство судьбой… Сметь или не сметь? По заслугам или не по заслугам? Смех и слезы… Жизнь, ее цель… множество ее целей, их дробность…

Прочь отсюда!

Надо бежать.

Повар, судья…

Дождь, дождь, дождь… Вспухает зелень, вспухают реки… Город сползает в пропасть. Люди копошатся, строят, воюют, природа смывает, люди снова за свое…

Придет утро, судья продерет глаза, схватится за свою шахматную доску, вспомнит о желудке.

— Панна Лал, неси чай.

И чего-нибудь сладенького, и чего-то солененького.

Саи вспомнила об отце и о его космической программе. Вспомнила о «Нэшнл джиографик» и о прочитанных книгах. О путешествиях судьи, о путешествиях повара, о Бижу. О земном шаре, вращающемся вокруг оси.

И ощутила прилив силы.

Национальный конгресс лягушек продолжал заседание без перерывов. На востоке забрезжил рассвет. Повар с судьей утихомирились. Судья в изнеможении рухнул в постель. Повар уполз в кухню.

Саи в полусне повернулась, чтобы войти в дом, и краем глаза уловила какое-то движение на склоне. Кто-то карабкается вверх из тумана, окутывающего долину. Движущаяся точка исчезла за деревьями, появилась снова, нырнула в заросли кардамона, появилась опять.

Джиан? А вдруг он сейчас снова заявится и снова заявит, что влюблен…

Кто-нибудь нашедший Шамку спешит за вознаграждением? И вот она снова здесь, толще, чем была…

Непонятно, кто же это… Какая-то скрюченная тетка, ногу волочит. Может, мимо пройдет.

Саи вошла в кухню.

— Я тебе чаю вскипячу, — сказала она повару физиономия которого живописно разукрашена судейским тапком, его рантом и подошвой.

Налила воду в чайник, помучилась с отсыревшей спичкой. Наконец огонь добыт, скомканная газета запылала под щепками.

Загремели ворота. Черт, наверняка опять та тетка приперлась, жена пьяницы, сообразила Саи. Опять будет клянчить и канючить.

— Я посмотрю, — прокряхтел повар, поднимаясь и отряхиваясь.

Повар поплелся к воротам, задевая мокрые кусты и папоротники.

За коваными кружевами ворот розовеет ночная рубашка.

— Питаджи? — жалостно пищит розовая рубашка.

Облака расступаются, на сцену выходит Канченджанга, как каждое утро этого времени года.

— Бижу… — шепчет повар. — Бижу!!! — вопит он, не веря глазам.

Саи выглядывает на крик и видит, как распахнулись ворота и две нелепые фигуры прыгнули навстречу одна другой.

Пять вершин Канченджанги золотеют, наливаются светом истины — хотя и ненадолго.

Кажется, что истина — вот она, рукой подать.