— И Дункан бросил их?
— Он был вынужден, — заметила Филиппа. — Они не хотели бежать. Отец и Лукас считают, что только английский закон пригоден для колоний, и что все назревшие вопросы можно решить мирно. Что касается вашей семьи, то все здоровы. Я видела ваших отца и матушку у нас на балу.
Алекс долго молчал, глядя сквозь Филиппу, словно она была прозрачной. Она обнаружила, что это даже хуже, чем когда он вообще не смотрел на нее и все свое внимание обращал к морю.
— Могу себе представить, каково Дункану, — пробормотал он наконец.
— Дункан стал совершенно невозможным, — согласилась Филиппа. Фиби предупреждала ее, чтобы она не вмешивалась, значит, она должна держать свое мнение при себе или, по крайней мере, пытаться это делать, когда ее брат и невестка находятся поблизости. Однако она наверняка может довериться Алексу, своему тайному принцу, который в ее мечтах спасал ее от стольких драконов, ведьм и волосатых троллей.
— Чем дальше, тем невозможнее он будет, — предсказал Алекс. В его голосе чувствовалась явная грубоватая любовь. Его отчаяние, как внезапно поняла Филиппа, отчасти проистекает от невозможности сражаться рядом с Дунканом, помочь своему другу преодолеть трудные времена. — А что с нашей прелестной Фиби? Она жива и здорова?
Наконец-то нашлись хорошие новости, которыми можно его обрадовать. Филиппа улыбнулась.
— Фиби станет матерью, — сообщила она, покраснев. Все до единой гувернантки учили ее, что о таких вещах не говорят с мужчинами, но это же был Алекс! С ним она могла говорить обо всем. — Я думаю, она очень рада.
Очередная пауза, полная какого-то смысла, который Филиппа не вполне уловила.
— А Дункан? — спросил Алекс хрипло, даже резко. — Как он встретил эту грандиозную новость?
Филиппа ответила не сразу.
— Мне кажется, он боится чрезмерного счастья, — сказала она. — Кроме того, его волнуют и другие проблемы.
Алекс только кивнул, и Филиппа так и не узнала, продолжится ли их разговор, потому что все испортил Дункан, как это присуще старшим братьям. Он появился в дверном проеме, маяча там, как грозовая туча, принявшая облик человека.
— Иди ужинать, Филиппа, — сказал он.
Помня о просьбе Фиби, Филиппа придержала язык и ушла в дом. Она утешала себя теорией, что вовсе не выполняет приказ назойливого брата, а идет ужинать, потому что проголодалась и больше ни по какой другой причине. «И после этого Дункан имеет наглость, — думала она с яростью, — называть короля тираном!»
Алекс казался еще более худым, слабым, печальным, погруженным в себя человеком. Разочарование Дункана неизмеримо усилилось при взгляде на своего друга, и именно поэтому он был так резок с Филиппой. Он пообещал себе, что потом найдет ее и извинится.
— Я слышал, что ты станешь отцом, — сказал Алекс, не глядя на Дункана. После ухода Филиппы он взял стакан со столика, стоящего рядом с креслом, и наполнил его из графина. — Ром, — объяснил он, хотя никто ни о чем не спрашивал. — Проклятье всех пиратов.
— Мне тоже, — сказал Дункан, и Алекс, налив второй стакан, протянул его другу.
— Мы празднуем, — спросил Алекс, сделав большой глоток, — или у нас поминки?
— Со временем узнаем, — ответил Дункан. Он поднял стакан, хотя Алекс не смотрел на него, и осушил его единым глотком. На его глазах выступили слезы, в горле вспыхнул пожар, а в голове промелькнула мысль, что он превратился в старую деву, которой не по силам порция хорошего контрабандного пойла. — Как ты себя чувствуешь, мой друг? Расскажи, как будто я ничего не знаю.
— Я гнию от самой сердцевины, как плод, упавший с дерева, — ответил Алекс. Отсутствие эмоций в его голосе свидетельствовало, что он сам верит в свою мрачную аналогию.
Дункан снова наполнил стакан и подошел к мраморному парапету, глядя на море. Обычно вид океана успокаивал его, давал силы, но сегодня вечером он увидел только массу воды, бессмысленно занимающую место.
— Возможно, тебе бы стало легче, — сказал он, наконец, — если бы ты перестал себя жалеть, оторвал от стула свою задницу и занялся бы чем-нибудь полезным.
— Суровые слова, — заметил Алекс бесцветным голосом.
Дункан предпочел бы, чтобы его друг швырнул в него стаканом, обругал последними словами или дал хорошего тумака, как бывало в старые деньки. Конечно, ничего подобного не случилось, потому что силы покинули Алекса Максвелла. Он умер в тот день, когда пуля из английского мушкета раздробила ему колено. То, что видели Дункан и все остальные, было только трупом Алекса, приводимым в движение рефлексами, воспоминаниями, оставшимися в его нервах. Точно так же обезглавленный цыпленок бегает вокруг колоды.
— Боже мой, Алекс, — пробормотал Дункан, — ты не мог выбрать более неподходящее время, чтобы сдаваться.
— Знаю, — ответил Алекс. Нотки стыда в его голосе поразили Дункана, как удар кинжала в спину. — Я разваливаюсь. — Дункан услышал звон стекла: Алекс наливал себе новую порцию рома. — И мне уже, похоже, не удастся собрать себя заново.
Дункан допил свой стакан. Он мог бы налить себе еще один, а после еще. Но наедине, в своем кабинете, в обществе одного лишь клавесина. Он бы предпочел пойти к Фиби, сказать ей, что не знает, что делать, выплакаться в ее объятиях, найти забвение в ее податливом теле, но, как и Алексу; ему было стыдно. Однажды он позволил ей увидеть его слабость, и это было благословенным утешением, но не мог позволить себе такое во второй раз. Женщинам, несмотря на все их ласковые слова, нужна в мужчинах сила, а не слабость. Если он снова покажет Фиби эту сторону своей натуры, она может разлюбить его, а тогда он пропал окончательно.
Какой же он лицемер, горько подумал Дункан. Он до сих пор не мог признаться Фиби, что любит ее, и сильнее всего на свете боится лишиться ее любви. Хлыст, петля, Страшный суд, перед которым когда-нибудь предстанут все люди, его пугало вовсе не это, а то, что одна хрупкая женщина держала в своих руках его сердце, само его существо, и обладала достаточной силой, чтобы раздавить его, как комок засохшей глины.
— Мы с тобой — жалкая парочка, — сказал он Алексу. — Может быть, мир станет лучше, если мы заползем в могилы и укроемся дерном, как одеялом.
— Эта идея мне нравится, — ответил Алекс. Язык у него слегка заплетался он уже заметно опьянел. — Но ты, — он сделал паузу, чтобы икнуть, — ждешь ребенка. Теперь, дружище, тебе нужно повзрослеть и перестать беситься, играя в пиратов.
— А ты, Алекс? — спросил Дункан, обернувшись и стукнув пустым стаканом о стол. — Когда ты вынешь палец изо рта и станешь мужчиной?
Алекс ничего не ответил.
Фиби лежала в одиночестве в хозяйской спальне, не в силах заснуть. Уже давно наступила полная тьма, и глубокая тишина заполнила дом. Когда это тягостное спокойствие потрясла музыка, она не знала, плакать ей или смеяться. Она слушала, как ее муж играл свою яростную, ужасную музыку, и решила, что подойдет и то, и другое. Дункан нашел выход своему горю, и это было радостное известие, но она чувствовала и отчаяние, потому что он не пришел к ней.
Она еще не спала и много часов спустя, когда Дункан вошел в комнату. Он уже довольно давно оставил клавесин, но было очевидно, что он пытается утопить преследующих его демонов в алкоголе.
Он разделся и растянулся рядом с ней на кровати, но не притрагивался к ней. Хотя Фиби не уступила бы ему, заниматься любовью с пьяным не входило в ее список супружеских обязанностей, она все равно огорчилась, что он даже не попытался прикоснуться к ней.
Фиби решила, что безумие мужа понемногу передается ей самой.
Проходили солнечные и однообразные дни, складываясь в солнечные и однообразные недели, Фиби начала набирать вес, и ровно в восемь утра каждого дня ее тошнило. Если у нее и были какие-нибудь сомнения насчет беременности, то они исчезли вместе с ее талией. Дункан был таким же необщительным, как раньше, днями пропадал, а по ночам молотил по клавесину, как Зевс, стряхивающий молнии с кончиков пальцев. Иногда он старался напиться до бесчувствия, и ему это отлично удавалось, но иной раз приходил трезвый к Фиби и просил ее отдаться ему, и она не отказывала. Их любовь была столь же неистовой, приносящей такое же яростное удовлетворение, по крайней мере, физически, как всегда. Однако эмоционально Фиби чувствовала себя брошенной, ненужной и, что самое главное, нелюбимой.
