Кода в день бала Фиби увидела из окна второго этажа майора Бэзила Стоуна, прибывшего в шикарном экипаже, с ней едва не случился сердечный приступ. Ведь Лукас говорил этой августейшей и весьма опасной личности, что она, Фиби, немая служанка-невольница.

Она отступила, задыхаясь, прижимая одну ладонь к колотящемуся сердцу, другой, вцепившись в штору.

Чьи-то сильные руки схватили ее за плечи, и в первое мгновение радостного ужаса она решила, что в «Трою» наконец явился Дункан. Но она хорошо знала прикосновение своего мужа, они были навеки запечатлены в ее нервных окончаниях, и прошло не более мгновения, как ее затопила смесь разочарования и облегчения.

Обернувшись, она оказалась лицом к лицу с Лукасом.

— У вас тени под глазами, — сказал он мягко. Он был чутким и любезным с Фиби, но как брат, а не как влюбленный. — Боюсь, дает себя знать напряжение, быть женой моего брата нелегко.

Фиби вздохнула и слегка повернула голову, чтобы снова взглянуть в окно на майора Стоуна. По ее телу прошла дрожь ужаса, за которой последовал прилив негодования.

— Прибыл ваш друг, — сказала она, не отвечая на его замечание о своей внешности. — Тот, которого мы встретили в Чарльстоне. Кажется, вы говорили ему, что я немая невольница.

Лукас подошел к окну, поднял штору и выглянул наружу. К досаде Фиби, он усмехнулся.

— Ах, да, — сказал он. — Это Бэзил. Ох, ну и запутанную же паутину я сплел.

Фиби понадобилось мгновение, чтобы справиться с гневом. Совершенно незачем впадать в панику.

— Конечно, майор Стоун услышит от ваших родителей совсем другой рассказ, не так ли? Как вы собираетесь объяснить мой быстрый взлет в обществе? Не говоря уже об эффектном способе, благодаря которому я избавилась от своего недуга?

Лукас бросил на нее взгляд через широкое плечо. В его глазах не было страха, один лишь смех и что-то вроде нежной тревоги.

— Я скажу просто-напросто, что солгал, — сказал он, как будто этот ответ был абсолютно очевидным.

— Но он арестует нас обоих…

— И испортит моей матери чудесный праздник? Поверьте мне, Фиби, Бэзил не настолько дурно воспитан.

— Вы невозможны, — прошипела Фиби. Напряжение, порожденное ожиданием и тревогами, дополненное бессонными ночами и днями непрерывной беготни в попытках на шаг опережать свои страхи, угрожало лишить ее остатка самообладания. — Вы не забыли, что мы говорим о жизни вашего брата? Ваш майор не хочет ничего иного, как надеть петлю на шею Дункану!

Лукас дотронулся прохладными пальцами до ее лица.

— Очень многие люди желают повесить вашего мужа, — сказал он рассудительно. — Майор Стоун окажется в очереди за наградой. Однако человек, желающий казнить моего брата, должен сперва поймать его, а эта задача не всякому по зубам. С ней справятся только те, кто равны Дункану, а таких, к счастью, немного.

Фиби успокоилась только отчасти.

— У него, как и у всякого другого человека, есть свои слабые места, — возразила она приглушенным голосом, вспомнив, что комнаты дома полны гостей самых разных политических убеждений.

Лукас поднял бровь:

— Например?

— Например, вот этот дом, — прошептала Фиби. — Например, вы, Филиппа, ваши мать и отец…

— И вы, — задумчиво добавил Лукас. — Да, я понимаю. Умный враг может использовать вас или любого из нас для приманки в классической ловушке.

— Вот именно.

— Тогда мы должны быть очень осторожны, и не позволить сделать из себя приманку, — сказал он.

— С вами говорить все равно что с чеширским котом! — воскликнула Фиби в приступе отчаяния.

— С кем, с кем? — нахмурившись, переспросил Лукас.

— Неважно, — ответила Фиби. — Он еще не существует. — Она снова выглянула в окно, но майора Стоуна уже пригласили в дом, а экипаж убрали конюхи. — Нужно не показываться, пока все не разъедутся, — пробормотала она, обращаясь скорее к себе, чем к своему деверю. В тревоге она едва не забыла о его присутствии.

Но Лукас быстро напомнил ей о себе.

— Мама и Филиппа никогда этого не позволят, — сказал он. — Ведь повод для праздника вы, Фиби Рурк.

Фиби не стала просить его объяснить свое замечание: пока что он не сказал ничего сколько-нибудь разумного, и нечего ожидать, что дальше будет лучше.

Фиби направилась в свою комнату, заперла за собой дверь и принялась ходить от стены к стене. Ее присутствие в этом доме только подвергает Дункана опасности, если он уже не схвачен. Возможно, лучшее, что она может сделать единственное, что она может сделать, покинуть этот дом, прежде чем послужит причиной гибели человека, ради которого готова отдать жизнь.

Но вопрос куда ей идти? Она ничего не знала об окружающей плантацию местности, и даже если ей удастся миновать британские патрули, она может попасть в руки бандитов или враждебных индейцев. Да, двадцатый век не менее опасен, но обыкновенные опасности восемнадцатого века были ей незнакомы, и это создавало заметную разницу.

К закату, несмотря на все свои мучения и волнения, несмотря на шаги от стены к стене, несмотря на попытки думать стоя или лежа на кровати, Фиби была не ближе к приемлемому плану, чем тогда, когда впервые пересекла порог комнаты. Она услышала музыку в саду и против своей воли вышла на террасу, где остановилась, глядя на сказочную сцену.

В ветвях деревьев горели китайские фонарики, отбрасывая золотистый свет на женщин в платьях из блестящего шелка и атласа. На небе высыпали звезды, яркие, как фейерверк, и тихий смех перемешивался со звоном дорогого хрусталя и с тихими звуками скрипок, мандолин и цимбал. Сквозь французские двери, словно дым, плыли звуки клавесина, мелодии других инструментов и увлекали их в невидимом, волшебном танце.

Фиби закрыла глаза, вспомнив гремящую, ураганную музыку другого клавесина. Так отличающуюся от звона и веселого напева того, который слышала сейчас. Вспомнила человека, который играл так вдохновенно, что сам становился инструментом, внутри которого рождались звуки и изливались из кончиков его пальцев, как у волшебника, дирижирующего оркестром стихий.

Тяжесть мужских рук, опустившихся ей на талию, заставила ее вздрогнуть и изумленно вздохнуть.

У нее над ухом раздался его голос хриплый шепот, в котором слышались смех и озорство, страсть и обещания.

— Зайдите в дом, мистрисс Рурк, и встречайте вашего мужа, как положено хорошей жене.

Фиби ощутила сладкую и томительную дрожь в своем теле, по ее жилам промчалось экстатическое предчувствие, гоня мурашки по коже и заставив ее соски стать такими же твердыми, как и пуговицы на корсаже ее бального платья. Она ничего не сказала и не могла бы сказать, даже если бы это было нужно, когда Дункан повел ее через порог террасы, в пустую комнату, где она столько ночей подряд попеременно проклинала и оплакивала его.

В комнате стоял сумрак; она видела профиль Дункана, наблюдая, как силуэт медленно превращается в человека, во плоти. Он был одет в платье фермера простую рубашку, темно-коричневые штаны из какой-то грубой ткани, потертые башмаки. Он был взъерошенным, грязным и слегка похудевшим, и Фиби была так рада видеть его, что отвела руку и изо всех сил влепила ему пощечину.

Дункан схватил ее руку, когда было уже поздно, лаская ее хрупкое запястье, где под прозрачной кожей пульсировала паутинка голубых вен, взбудораженная его возвращением. Его белые крепкие зубы ослепительно блестели во мраке комнаты, отделенной от внешнего мира, но наполненной отголосками разговоров и праздничной музыки, раздающихся в саду.

— Ты скучала без меня, — сказал Дункан.

Фиби ударила бы его еще раз, если бы он не держал ее за руку. Ее охватила страстная дрожь, когда он легким, как перышко, поцелуем прикоснулся губами к теплым пульсирующим жилкам на ее запястье.

— Черт тебя побери, Дункан, — вымолвила она, наконец, жалобным шепотом. — Где ты шлялся? И почему объявился именно сейчас? И как ты попал в эту комнату, хотя я лично запирала дверь?

— Сколько вопросов! — упрекнул он, лаская хрупкую руку, которую только что целовал, и по всему телу Фиби пробегала дрожь. — Но они могут немного подождать, мистрисс Рурк.