Она улыбнулась. — Ну, например, мы отмечаем «Четвертое июля», мы называем его Днем независимости. Люди празднуют подписание Декларации независимости. Они готовят пищу на свежем воздухе: хот-доги, кукурузные початки, бифштексы и гамбургеры и все такое, а вечером устраивают фейерверки — разноцветные взрывы в небе.

Глаза Дункана заблестели. Фиби не знала, верит ли он ее рассказу или просто хочет развеселить ее, и в тот момент это было неважно. Самое главное он слушал.

— Вы едите собак? — спросил он с усмешкой, но Фиби понимала, что он встревожен.

Она объяснила, что такое «хот-дог».

— А! — сказал он. — Что-то ужасное, судя по твоему рассказу. Тем не менее, Бен Франклин и его компания обрадуются, узнав, что люди их не забудут. Нам было нелегко прийти к согласию в Филадельфии.

— Помнят, а как же! — заверила его Фиби, прикоснувшись к его руке. — Больше двухсот лет подряд отмечают ежегодно. И много других американцев умерли за то, чтобы сохранить начатое мистером Франклином, тобой и другими людьми. — Фиби едва не слышала звуки флейты и барабана, но ее не волновало, что ее слова звучат сентиментально: в душе она всегда была патриоткой. — Впереди много проблем, Дункан, и очень больших. И наша страна далеко не идеальна. Но, стремясь к идеалу, нация движется вперед.

— Да, — согласился Дункан. — А люди, правда, будут гулять по Луне?

— Это только начинается, — сказала Фиби. Она нахмурилась, снова вспомнив о Симоне и том вреде, который девушка может причинить, несмотря на яростные уверения, что она слишком любит Дункана, чтобы выдавать его англичанам. Иуда тоже когда-то любил Христа.

— Что тебя беспокоит? — спросил Дункан, который научился читать по ее лицу с большей легкостью, чем ей бы хотелось.

— Симона уверяла, что не приведет англичан на Райский остров. Но я все равно боюсь. Нужно помнить старую поговорку: «Никто не сравнится в ярости с отвергнутой женщиной».

Дункан улыбнулся.

— Да, — согласился он. — Мужчины на свое горе забывают об этой особенности женской натуры. Однако мы не можем держать островитян в заточении, чтобы они не выдали нас. Конечно, кроме них это могут сделать и другие, например моряк, охваченный завистью. У нас есть двое или трое новых людей в команде. Или один из туземных парней, желающий повидать большой мир и, которому нужно золото для выполнения своих планов…

— Если ты пытаешься успокоить меня, — заметила Фиби, — то избрал неверный метод.

— В реальности никогда не найдешь спокойствия, — возразил Дункан. — Но, тем не менее, мир таков, какой он есть, и опрометчиво позволять себе забывать это. А теперь, — сказал он, вставая с койки, чтобы снять одежду и погасить лампу, — мы должны поспать, мистрисс Рурк. Завтра предстоит трудный день. Это был здравый совет, но прошло больше часа, прежде чем им удалось закрыть глаза.

Проснувшись утром, Фиби обнаружила, что Дункан, как обычно, уже покинул каюту. Она постаралась вымыться, насколько позволяли условия, Кэти Ли Гиффорд не смогла бы петь и танцевать на этом корабле, и надела платье из сундука, который собрала для нее Старуха. Одевшись и принарядившись, она отправилась на камбуз и там торопливо проглотила завтрак из каши и чудесных толстых кусков бекона.

Соблюдать тайну было уже бессмысленно, однако Симона упрямо оставалась в трюме. Она взяла еду, принесенную Фиби, и набросилась на нее с жадностью, которой не смогла скрыть. Фиби села на ящик и молча смотрела, как она ест.

— Ты, по крайней мере, выходила на палубу? — спросила она, когда Симона проглотила последнюю крошку.

— Конечно, — ворчливо ответила Симона, но с ноткой завистливого одобрения в голосе. — Я выходила ночью, когда на палубе остаются только часовые. Они делают вид, что не замечают меня.

— Ты платишь большую цену за свою гордость, — заметила Фиби — Ты могла бы пользоваться койкой первого помощника, а также свежим воздухом, пищей и водой в неограниченных количествах. Но вместо того сидишь здесь, в темной дыре, как Иосиф на дне колодца. И, что самое главное, истязая себя, ты ничего не доказываешь, кроме того, что поглупела от постигшего тебя удара.

Симона на мгновение опустила голову, и Фиби почувствовала угрызения совести, в ее намерения вовсе не входило уязвить девушку. Конечно, кроме иногда возникающего у нее желания выцарапать Симоне глаза за то, что она томится по Дункану с такой упрямой преданностью, и то это желание было чисто фигуральным.

— Может быть, я и поглупела, — тихо сказала Симона, — но он не может меня видеть и смеяться над моей глупостью. Или, что еще хуже жалеть меня.

«Он», — конечно, был Дункан.

— Капитан, — Фиби не сказала «мой муж» из-за своей доброты, — не жалеет тебя, Симона. И он вовсе не находит ситуацию смешной. Может быть, поднимешься со мной на палубу и побудешь на солнце? Сегодня великолепный день и дует свежий бриз.

Но Симона, с узелком, лежащим на ее коленях, не встала со своего места между ящиками.

— Нет, — сказала она. — Прошу тебя, уходи и оставь меня в покое.

Фиби ушла в подавленном настроении. «Если хотите окончательно испортить положение, — думала она, — пошлите меня своим эмиссаром. Имея самые лучшие намерения, я все так испорчу, что целая команда дипломатов не сможет исправить содеянное».

— Возможно, мне стоит поговорить с ней, — сказал Дункан. Он ждал на палубе, сложив руки на груди, когда Фиби поднялась из трюма. — Судя по твоему лицу, я могу заключить, что ты ничего не добилась от упрямой Симоны.

— Не добилась? — уныло откликнулась Фиби. — Благодаря моим усилиям она, вероятно, бросится за борт при первом признаке появления акул. Однако, Дункан, ничего хуже того, чтобы спуститься и предстать перед ней, ты не мог бы придумать. Пусть Симона встретится с тобой в другой раз, когда к ней вернутся силы, и она снова станет хозяйкой своей жизни.

— Ты заметила, — спросил Дункан, кивнув в знак капитуляции, — что ты начинаешь говорить на нашем языке?

Фиби вздохнула:

— Да, я перенимаю ваши напыщенные выражения. Придется в свободное время потренироваться в новых идиомах, чтобы освежить память.

Он засмеялся и взял ее за руку.

— Пойдем, — сказал он. — Я хочу показать тебе корабль. Возможно, это пригодится тебе, когда-нибудь. Фиби действительно хотела вникнуть в тонкости управления таким устройством, но причины этого коренились в любопытстве и глубоком, ненасытном желании знать все обо всем. Однако она не хотела, чтобы это ей «когда-нибудь пригодилось» : это означало бы, что с Дунканом что-то случилось.

— Для человека восемнадцатого века ты, в известном смысле, обладаешь изрядной дальновидностью, — сказала она.

— Людям в двадцатом веке более присуще это качество?

Фиби задумалась.

— Вряд ли, — призналась она наконец. — Я думаю, иные из них хотят быть такими. Они учатся быть восприимчивыми: смотрят программы Донахью, бьют в барабаны, отыскивают в себе чувства, которые питают к своим родителям, и все такое.

Дункан, пропустив Фиби вперед, направился вслед за ней к рулевой рубке, где собирался дать ей первый урок.

— Бьют в барабаны?

— Это такой способ выявить первобытные стороны своей психики.

— Я беру назад свои слова. И ты не начала говорить на нашем языке, и я не выучил ваш.

Фиби засмеялась.

— Может быть, лет через сорок — пятьдесят я смогу все объяснить: к чему придет твоя новая страна через двести двадцать лет.

— Не уверен, что мне хочется знать, — сказал Дункан.

Ему и в голову не могло прийти, хотя в словах Фиби, кажущиеся или реальные, иногда слышались намеки, что ему суждено увидеть все собственными глазами, хочет он того или нет.

Вскоре после заката, грандиозной панорамы малинового, золотого, абрикосового и розового цветов над бирюзовым морем, с корабля на воду спустили ялик. По веревочной лестнице в него сошла Симона. Капитан вообще не замечал ее, команда тоже воздерживалась от комментариев. Едва она оказалась в лодке, двое опытных моряков налегли на весла.