— Ему... ему перерезали глотку. Кровь в свете луны казалась черной. Его волосы были кошмарно спутаны, а открытые глаза таращились в небо, и я никак не мог поверить, что больше никогда не увижу его ухмылку, никогда не поговорю с ним, не пообедаю и никогда не сыграю в шахматы, — он запнулся и, казалось, не хотел продолжать. — И у него... у него на лице... — он оборвался, сглатывая слюну. Гермиона ждала. Он снова посмотрел ей в глаза. — У него на лбу было это, — сказал он, пальцем проводя по своему шраму. Гермиона резко вдохнула. — Он был вырезан у него на коже.

— Боже мой, Гарри.

— Это было послание мне, о том, что эта смерть, эта кровь на моих руках. О том, что если бы он выбрал себе другого в лучшие друзья, он бы в тот момент сидел в гостиной и делал домашнее задание по арифмантике, — он зажмурился, с век закапали слезы и потекли по щекам. — Единственное, о чем я мог думать, так это что ты не должна увидеть. Если бы ты увидела метку, ты могла бы меня возненавидеть.

— Я бы никогда не смогла тебя возненавидеть, — сказала она, но задумалась, так ли это было на самом деле.

— Я услышал, что ты идешь, схватил тебя и не дал увидеть, я закрывал глаза, и все, что видел перед собой, было, что это ты лежишь на земле с перерезанной глоткой, и что это метка вырезана у тебя на лбу. Я знал, что Рон был мертв, и что для него я больше ничего не мог сделать, и у меня разрывалось сердце, так что единственное, что я мог делать, это держаться за тебя.

От образа того, что он описывал, ясно стоявшего у нее перед глазами, у Гермионы задрожал подбородок. Она опустилась на колени и положила руки на землю, пропуская траву между пальцев. Гарри лишь оцепенело стоял над ней и смотрел, как она прижала ладони к лицу и у нее затряслись плечи. Звук плача исходил от нее и уносился легким ветром, ворошившим ему волосы. Ночь, действительно, была красивой. Жестоко красивой. Как равнодушна природа, отстраненно подумал Гарри. Мы стоим здесь, обуреваемые жуткими воспоминаниями, тоскуем по лучшему другу, а ночь все равно красивая.

Он медленно сел на колени и притянул Гермиону к себе; она с радостью прижалась к нему и разрыдалась у него на груди. Он почувствовал, как к горлу подступают слезы, и впервые не попытался их остановить. Он грузно осел на траву, утягивая ее за собой, и позволил себе плакать над потерей, которая никуда не денется. Ему много раз говорили: время вылечит. Время только отдалило его от его боли, сама же боль оставалась неизменной и столь же свежей, как в тот день, когда была создана.

Пока он ощущал, как она дрожит у него в руках, он осознал, что с той ночи они никогда не скорбели по нему вместе, не по-настоящему. Они говорили об этом отстраненными, пустыми словами. Они стояли вместе на его похоронах, но для них все было наигранным и фальшивым. Они помогали друг другу с накопившимися эмоциональными проблемами... и все же они никогда не рыдали вместе с той ночи, никогда не разделяли свое горе как-то по-значимому. Их общая печаль сделала их еще ближе, чем раньше, но еще она загнала их глубже в себя. Она заставила их держать друг друга на расстоянии вытянутой руки, сохранять ауру дружбы и иллюзию близости, пока они держали свои чувства под замком.

Они долго оставались на месте. Наконец слезы отступили, всхлипы утихли, ветерок высушил влажность у них на щеках. Гарри по-турецки сидел на траве, держа Гермиону у себя на коленях, она прижималась головой к его груди и обнимала его за талию. Они перестали вздрагивать и сидели молча, опустошенные, и все же очищенные.

Гермиона шла вдоль берега озера, глубоко вдыхая душистый воздух и чувствуя себя свободнее и легче чем за многие годы. Ей было слышно, как в нескольких метрах за ней ступает Гарри и как вода тихо плещется о берега озера. Лунный свет отражался в поверхности воды, отчего та казалась серебристой и раскаленной добела.

Их обоюдный катарсис на опушке казался последним шагом на длинной дороге, на которую она встала много лет назад. Как бы счастлива она ни была с Гарри, и как бы ни сильны были их отношения, призрак Рона все равно неотступно преследовал их. Она всегда осознавала его присутствие, он стоял не между ними, а возле них, повсюду. Байликрофт располагался во многих милях от Хогвартса, но где-то у себя в мыслях и сердцах они так и не покинули той опушки. Это было начало конца, конца их детства. В ту ночь она впервые посмотрела Гарри в глаза и увидела, что на нее смотрит взрослый человек, увидела отпечаток ноши, взваленной на его юные плечи. Она впервые поняла, по-настоящему поняла, что ему было суждено, и что она была частью всего этого... потому что не выдержала бы, если бы не была.

Сидя там, на траве, они впервые об этом поговорили и обнаружили, что имеют заметно схожие представления о том, как все изменилось после смерти Рона. Когда слова сходили с ее губ, она чувствовала, как у нее с сердца сваливается большой груз... ее вина, отчаянье, смирение с собственной смертью.

Она никогда не сможет вспомнить, кто сделал первый шаг, но вот они уже не говорили, а целовались, сначала с нежностью, а потом с все возрастающим рвением. Невероятно, а может, неизбежно, но закончилось все тем, что они занялись любовью прямо там, на траве. Она никогда не забудет, как смотрела ему в глаза, как соприкасались их лбы, как ярко сияли над ними звезды и как трава холодила ей кожу. Их вскрики отзывались эхом в окружавших их деревьях, и Гермиона чувствовала себя освобожденной, будто сама земля была освобождена от смерти, преследовавшей ее и их.

Теперь она с улыбкой на губах возвращалась в ярко освещенный замок. Гарри шел позади нее, но она ощущала его присутствие. В данный момент они оба были заняты собственными мыслями и эмоциями, и она была рада, что было время вернуть себе самообладание.

Она услышала, что Гарри остановился, и обернулась. Он стоял у кромки воды и смотрел на ее поверхность, засунув руки в карманы и откинув пиджак. На лице у него было задумчивое выражение.

— Что такое? — спросила Гермиона.

Она перевел взгляд на нее.

— Взгляни-ка на кое-что ради меня, а? — он запустил руку во внутренний карман пиджака, достал что-то небольшое и бросил ей.

Она поймала его, думая, что это какой-нибудь волшебный предмет, по поводу которого он нуждался в ее мнении... хотя, она задалась вопросом, почему в такое странное время. Это была маленькая, плоская коробочка — такая, в которой мог бы храниться медальон ли амулет. Она открыла ее, и у нее отвисла челюсть.

Внутри было кольцо.

— Ох, — вздохнула она, осторожно вынимая его и поднося его к глазам. Кольцо было сверкающе-золотым с камнем в простой оправе... всего один очень большой бриллиант. Она хотела что-нибудь сказать, но, казалось, разучилась говорить.

Гарри медленно приблизился к ней и забрал кольцо из ее онемевших пальцев.

— Около месяца назад я был в Нью-Йорке по делу, — тихо сказал он. — Я шел по Пятой авеню и проходил мимо “Тиффани”. Мои ноги, вроде как, сами по себе туда меня завели, — она ошеломленно смотрела, как он опустился перед ней на одно колено. В голове у Гермионы все смешалось, пока он смотрел на нее снизу, в одной руке держа ее ладонь, а в другой — кольцо.

Когда он заговорил снова, голос у него был резким:

— Каждое утро, когда я открываю глаза, мне кажется, что больше любить тебя уже невозможно, — сказал он. — Я проживаю свой день как обычно. Я иду на работу, отправляюсь в поездки, возвращаюсь домой, я говорю с тобой и обнимаю тебя, я читаю, ем, сплю. А потом, на следующий день, я просыпаюсь, вижу, что ты спишь рядом и с удивлением обнаруживаю, что люблю тебя еще больше… и снова мне кажется, что это точно предел, что теперь больше любить тебя уже невозможно. Потом все повторяется. Я все еще жду дня, когда я проснусь и буду любить тебя только так сильно, как любил, когда ложился спать. Не думаю, что он когда-нибудь настанет, — он улыбнулся ей с блестящими глазами. Гермиона улыбнулась в ответ; колени у нее дрожали как теплый пудинг. — Когда я думаю о своем будущем, единственное, что остается неизменным, это твое присутствие в нем. Я не могу представить себе жизнь без тебя.