Я преодолел череду разбитых мраморных ступеней.
Облака пыли вздымались с каменного пола, в горле у меня запершило; немолчное эхо рикошетом возвращало мне звук моих шагов, сгущающаяся тьма усиливала впечатление погребальной мрачности имения. Вокруг не было никакой мебели — вообще никаких следов человеческого присутствия.
Наконец я достиг одной из удаленных башен здания и поднялся на самый ее верх, к устланному коврами проходу, с потолка которого свисали три мозаичных светильника, распространяя вокруг тусклый лиловый, багряный и алый свет.
В противоположном конце галереи я различил две фигуры, стоявшие подобно молчаливым стражам по обе стороны двери, задрапированной кожей питона. Одна из них — статуя Афродиты Книдской, копия, выполненная из паросского мрамора, в другой я признал гигантскую фигуру негра Хэма, единственного слуги князя. Его свирепое, лоснящееся черное лицо расплылось в улыбке при моем приближении. Кивнув ему, я без дальнейших церемоний проследовал в покои Залесского.
Комната была небольшой, но с высоким потолком. Несмотря на слабый зеленоватый свет похожей на кадило лампы чеканного золота, которая висела в самом центре расписного куполообразного потолка, я не мог не восхититься варварской роскошью обстановки. Воздух был напоен тяжелым, терпким ароматом, который источала лампа, и парами дурманящей cannabis sativa [34]— основного компонента магометанского гашиша, которым мой друг имел обыкновение утолять свою боль. Тяжелые занавеси с золотой бахромой были сделаны из бархата винного цвета и расшиты в Муршидабаде. Всему миру Залесский был известен как мыслитель и эрудит, тонкий знаток и страстный любитель искусства, и все же я был совершенно ошеломлен при виде того огромного множества редкостей, которыми он окружил себя. Орудие эпохи палеолита соседствовало тут с китайской статуэткой — символом мудрости, гностическая гемма [35]— с амфорой греко-этрусской работы. Комната была сущей bizarrerie [36]— странным смешением напускного лоска и запустения. Фламандские медные надгробия причудливо перемежались с руническими табличками, миниатюрами, статуей крылатого быка, статуэтками индийских божеств, тамильскими надписями на покрытых воском пальмовых листьях и средневековыми мощехранительницами, богато инкрустированными драгоценными камнями. Целую стену в комнате занимал орган, раскатистые звуки которого в этом замкнутом пространстве, должно быть, заставляли все эти останки давно ушедших эпох звенеть и кружиться в фантастическом танце. Когда я вошел в комнату, в затуманенном воздухе тоненько дребезжала невидимая музыкальная шкатулка.
Князь возлежал на кушетке, с которой на пол ниспадало серебряное парчовое покрывало. Позади него, в открытом саркофаге, стоявшем на трех медных опорах, лежала мумия жителя древнего Мемфиса; погребальный покров был украден или сгнил, обнажая взору ужасающую гримасу. Отбросив инкрустированный чубук и старый томик Анакреона, Залесский поспешно поднялся мне навстречу. Он тепло встретил меня, произнеся несколько приличествующих случаю фраз о том, как он «рад» моему «неожиданному» визиту. Затем князь распорядился, чтобы Хэм приготовил мне постель в соседней комнате. Большая часть вечера протекла в беседе, столь загадочной и дремотной, какую один лишь Залесский способен был поддерживать. За разговорами он то и дело угощал меня довольно безобидной смесью из индийской конопли, чем-то похожей на гашиш, которую готовил сам. И лишь на следующее утро, после незатейливого завтрака, я перешел к тому, в чем отчасти заключалась цель моего визита. Князь по-прежнему возлежал на кушетке, запахнувшись в халат восточного покроя, и слушал меня, сплетя пальцы, вначале слегка рассеянно, с тусклым отстраненным взором, какой зачастую бывает у старых отшельников и звездочетов. Черты его вечно изнуренного лица были освещены блеклым зеленоватым светом.
— Вы знали лорда Фаранкса? — спросил я.
— Мне доводилось встречать Фаранкса в свете. Его сына, лорда Рэндольфа, я тоже видел как-то раз при дворе, в Петергофе, и еще раз — в Зимнем дворце государя. Отец и сын весьма схожи меж собой — та же горделивая стать, взлохмаченная грива волос, примечательной формы уши и заметная резкость в манерах.
Я привез с собой охапку старых газет и, то и дело сверяясь с ними, продолжил свой рассказ о случившемся.
— Отец, — сказал я, — занимал, как вам известно, высокий пост в прошлом правительстве и был видной фигурой в политике. К тому же он возглавлял советы нескольких научных обществ и известен как автор труда «Современная этика». Его сын сделал стремительную карьеру на дипломатическом поприще и недавно объявил о помолвке с принцессой Шарлоттой Марианной Наталией Морген-Уппигенской, дамой, в чьих венах, вне всякого сомнения, течет благородная кровь Гогенцоллернов — хотя, строго говоря, он для этого unebenburtig [37]. Орвены — род старинный и знатный, но, особенно в последнее время, далеко не столь состоятельный. Впрочем, вскоре после того, как Рэндольф объявил о помолвке с этой особой королевских кровей, его отец застраховал свою жизнь на огромную сумму денег в нескольких компаниях, как в Англии, так и в Америке, и теперь бедность уже не угрожает этому роду. Полгода назад, почти одновременно, отец и сын разом отказались от всех своих многочисленных постов. Я вам все это рассказываю лишь потому, что полагаю, что газет вы не читаете.
— Нынешние газеты, — отозвался он, — вещь для меня совершенно невыносимая. Я и в самом деле их не читаю, поверьте.
— Итак, лорд Фаранкс, — продолжил я, — отказался от всех своих постов на самом пике карьеры и удалился в одно из загородных имений. Много лет тому назад между ним и Рэндольфом произошла ужасная ссора из-за какого-то пустяка, и с тех пор, со свойственной их роду непримиримостью, они и словом не обменялись друг с другом. Но спустя некоторое время после отставки отца сын, который тогда находился в Индии, получил от него сообщение. Если это и был первый шаг к сближению двух гордых и себялюбивых людей, то шаг весьма странный, и поэтому сообщение было передано телеграфными служащими в качестве улики. Оно гласило: «Возвращайся. Грядет начало конца». И Рэндольф вернулся, а через три месяца после его приезда в Англию лорд Фаранкс умер.
— Его убили?
Что-то в тоне, которым Залесский это произнес, насторожило меня. Я не совсем понял, утверждение это или простой вопрос… Должно быть, чувства мои отразились у меня на лице, поскольку он тотчас же добавил:
— Об этом легко догадаться по манере вашего рассказа. Возможно, я давно мог это предсказать.
— Предсказать — что? Не убийство же лорда Фаранкса?!
— Что-то подобное, — с улыбкой ответил он, — но продолжайте, поведайте мне все, что вам известно.
Говорить загадками было вполне в духе князя. Я продолжил свой рассказ:
— Итак, эти двое встретились и воссоединились в лоне семьи. Но в воссоединении этом не было ни чувства, ни сердечности — как в рукопожатии через решетку, да и само рукопожатие было весьма условным, поскольку при встрече они лишь сухо кивнули друг другу. Впрочем, наверняка никто сказать не мог — на людях они появлялись не часто. Вскоре после того, как Рэндольф приехал в Орвен-холл, его отец стал совершенным затворником. Орвен-холл — старинный особняк, в нем три этажа: на верхнем в основном находятся спальные комнаты, на втором — библиотека, гостиные и другие подобные помещения, а на первом, помимо столовой и прочих комнат, есть еще одна маленькая библиотека — ее низкий балкончик выходит на лужайку с клумбами. Из этой библиотеки убрали все книги и превратили ее в покои для лорда. Туда он перебрался и там жил, почти никуда не выходя. Рэндольф же поселился в комнате на втором этаже, прямо над комнатой своего отца. Многим слугам было отказано от места, а те немногие, что остались, с чувством смутной тревоги дивились этим новшествам. В имении воцарилась напряженная тишина, ибо даже малейший шум вызывал сердитые нарекания хозяина. Как-то раз, когда слуги ужинали на кухне — в части дома, наиболее удаленной от покоев хозяина, — лорд Фаранкс, в домашних туфлях и халате, возник на пороге, багровый от ярости, и пригрозил разом выставить всех за дверь, если те не перестанут стучать ножами и вилками. Домашние всегда страшились его гнева, один звук его голоса заставлял их трепетать от ужаса. Еду приносили ему в покои; было замечено, что лорд, прежде не бывший гурманом, теперь — вероятно, из-за своего затворнического образа жизни — стал привередлив и требовал, чтобы ему подавали самые изысканные яства. Я привожу все эти подробности — среди прочих других — не потому, что они сколь-либо связаны с приключившейся трагедией, но лишь потому, что вы просили меня сообщить все, что мне известно.
