Про Женю мать не знала ничего до самого моего к нему переезда. Удивительно, но когда в моей жизни появился он, у меня вдруг отпало желание делиться, советоваться с мамой, а уж тем более спрашивать её мнения. Я вдруг в кои-то веки почувствовала себя взрослой, умной, цельной, красивой, самостоятельной, Личностью, в конце концов! Меня вообще не интересовало ничьё мнение о наших отношениях. Убивало и тормозило только одно: вселенская жалость к не любимому уже давно, оставляемому навсегда мужчине.

И я совершила преступление. Ужасное. Я предала и себя, и Женю, и нашу любовь. Всё то, что потом происходило со мной, все муки и боли, кошмары и умирания я считаю расплатой за это предательство. Оправдания мне нет. Но есть объяснение: я просто подыхала от жалости и хотела любой ценой облегчить мучения и страдания Шуричка.

Любуйтесь, вот она, та самая цена.

Я решила донельзя опорочить себя, возвысив мужа, чтоб он не жалел обо мне, чтобы перестал уважать и любить, чтобы решил, что я — падшая тварь, не достойная его. Хотела стать ему противной...

Регулярно, ежедневно и методично я стала внушать ему:

— Ты же видишь, какая я дрянь: я при тебе искала в Интернете мужика. Самая настоящая б... Ты думаешь, я просто так искала? Я искала богатого, денежного. Меня же не устраивают твои заработки, я ведь жадная, алчная... Да молчи ты, я лучше себя знаю...

— Ты не такая, не такая... — как заведённый бубнил Шуричек. — Я тебя знаю: ты — чудесная, честная, добрая! Господи, только не уходи! Не можешь не уйти — уходи, поживи с ним, только вернись потом, обязательно вернись!

— М-да... Очень возможно, что вернусь... Вот высосу из него «бабла» побольше, попользуюсь и вернусь. Он, кстати, обещал свозить меня в Париж, вот я и съезжу за его счёт, здóрово же, правда?

— И потом, правда, вернёшься?

Я с удивлением посмотрела на мужа. Хоть он и был всю жизнь не большого ума, но тут совсем потерял голову и плохо соображает.

— И потом... вернусь... конечно... Только не сразу, пойми. Нехорошо как-то... сразу. Хотя... Он ведь, возможно, не самый хороший человек...

— Да! — радостно вспыхивал Шуричек. — Разве может честный человек в наше время и в нашей стране честно заработать деньги и быть богатым?

Мысленно я усмехалась глупым и ничтожным мыслям мужа. Во-первых, Женя не был «богат». Он был самостоятелен и вполне состоятелен. А во-вторых, его небольшой бизнес был полностью создан его трудом, абсолютно честен и чист перед законом и людьми. Он никаким образом не был связан ни с бандитами, ни с нефтью, ни с наркотой и прочей мерзостью. Бизнес держался его умом, трудом по 24 часа в сутки и его же собственными, заработанными деньгами, вкладываемыми в дело. Ни одного дня ни он, ни уже потом мы вместе, не жили в страхе перед «разборками», долгами, налоговой полицией и т.п. Никогда ему не нужны были охранники. И почиваем мы спокойно, ибо Женина совесть чиста во всём, и в бизнесе тоже.

Но я не сказала всего этого жалкому, несчастному человечку, который ничего не мог добиться в этой жизни и который плакал в мои ладони, умоляя о пощаде.

— Ну, разумеется, какая уж там честность, — да отсохнет мой язык!!! — Все они одним миром мазаны. А если человек честный, — при этих словах я легонько гладила Шуричка по голове, — так ему ничего и никогда не достаётся. Всё только этим бандитам! Ты — такой хороший, добрый, чистый, чудесный! Зачем тебе такая тварь, как я? Ты достоин лучшего! Ты найдёшь своё счастье, непременно найдёшь. А я уж буду плавать в своей луже грязи, где мне самое место...

Я сделала то, чему нет оправдания, чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах! Нельзя себя порочить, унижать, наговаривать на себя. А уж тем более на кого-то ещё... господи, на любимого человека! Этого делать нельзя в принципе, но ещё и потому, что никогда не знаешь, какой крокодил вдруг вылезет из вроде бы хорошо знакомого индивидуума. И как он, этот гибрид гомо сапиенс и земноводного, воспользуется всей той информацией, которую ты вывалила на него в порыве своей тупой и слепой жалости. «Жалость унижает человека». С этими словами персонажа классика часто спорят умники. А я так полностью согласна. С добавлением: и унижает, и убивает, и губит, и ломает. Причём, жалеющего...

А уж предательство любви вообще последнее дело. Женя меня давно простил, но сама я себя — нет. И, видимо, не прощу никогда...

Шуричек, шмыгая носом, плача и отрицательно мотая головой, всё же запомнил мои слова, усвоил их хорошенько и потом, как попка, повторил их моей мамочке. Именно тогда, когда она пригревала и утешала его по моей же просьбе. Я ведь тогда мно-о-ого глупостей понаделала...

Не буду клеветать на мужчинку, вполне допускаю, что поначалу он рассказывал обо всём этом без всякой задней мысли, просто хотел поплакаться в жилетку и по-детски поябедничать на потерянную жену. Но вот его бывшая свекровь, со своими противоестественными реакциями, парадоксальным образом (от своего большого ума, что ли?) приняла всё за чистую монету и возненавидела... мою любовь. Представляю себе, как она надела на себя маску католической монахини, хранящей верность Христу и ненавидящей любые людские чувства и страсти. Создалось впечатление, что пожилую женщину обуяла дикая зависть к вспыхнувшей рядом любви — настоящей, нежной, страстной, но не её, чёрт возьми.

Такое было впечатление, что женщина до одури испугалась входящего помимо её воли в жизнь семьи нового человека — сильного, умного, самостоятельно мыслящего. А это опасно и неприятно!

И вообще: как эта неудачливая, некрасивая, неумная, необразованная девчонка посмела САМА, без высочайшей на то воли что-то решать! Что-то менять! Да ещё ставить перед фактом! О-о, как она возненавидела мою любовь!..

Вспоминаю день, когда я уходила... С дочкой всё было договорено: она будет жить и со мной, и с папой. Как захочет, как ей удобней. Алиса на удивление спокойно и по-взрослому восприняла всё происходящее. Впрочем, почему «на удивление»? Пятнадцатилетней девушке до одури надоела наша тяжёлая домашняя обстановочка, мои периодические взбрыки и истерики, но больше всего — густое, мёртвое семейное молчание по углам: Алиса в своей комнате за плотно закрытой дверью, её папа перед теликом с футболом, мама — перед компьютером, будто оглохшая и мрачно молчаливая. Трудно было ей в таком доме, невесело и неуютно. Когда я говорила ей про Женю, очевидно, что-то со мной происходило хорошее, что-то менялось в лице, в голосе... Она слушала меня, улыбаясь, и ни разу не выказала никакого неудовольствия моими планами по «развалу нашей семьи».

В день моего отъезда она была дома, муж — на работе. Я упаковала свои вещи (если честно, то уходила, как порядочный мужчина, почти что с «одной зубной щёткой»: ничего не забирала с собой, Женя купил для нас прекрасную квартиру, обставил её, как конфетку... Мне не нужно было НИ-ЧЕ-ГО).

...И, тем не менее, я шмыгала носом. Алиса меня утешала:

— Ну, мамусь, ну, что ты? Сейчас приедет твой Женя, а я приеду к вам завтра же!

— Доча... Милый мой дружочек... всё же будет хорошо, правда? Ты последишь за папой? У меня из-за него так душа болит...

— Не беспокойся, я о нём позабочусь. Я его утешу. Всё будет хорошо!

Приехал Женя. Алиса встретила его радостной улыбкой и звонким голоском (они уже были знакомы, пару раз виделись). Мы погрузились в авто, я крепко поцеловала дочь, и мы поехали в наш новый дом.

— Алиска, похоже, не сильно расстроена, — удивленно произнес Женя.

— Она вообще не расстроена.

— Как, она не переживает?

— Думаю, наоборот. Она с оптимизмом смотрит на перемены.

Как сильно облегчила мне эти моменты расставания со старой жизнью дочка моя Алиса. Если бы не её понимание, не её доброжелательность и, я бы сказала, женская солидарность, я, возможно, не вы-держала бы «пытку жалостью». Маленькая моя, такая взрослая, мудрая девочка, спасибо тебе!