Хотя тотальная нехватка товаров убивала на корню все идеи и задумки, всё-таки что-то иногда получалось, порой везло. Благодаря тому, что я могла днём пробежаться по магазинам, мне иногда удавалось «урвать» дефицит. Помню, как я птичкой летела домой на крыльях радости, правда, почти волоком таща тяжеленные бамбуковые жалюзи цвета свежей травки. Покупка симпатичной хлебницы становилась настоящим праздником. Салфеточки, скатёрочки, занавесочки... А ещё я училась готовить: жарить, парить, стричь салатики, тереть на тёрочке морковку, свеклу. Кое-чему научилась. Правда, так и не полюбила это дело. Вот чистоту, блеск наводить — это ко мне! Подизайнерствовать — тоже я. А с готовкой как-то не сложилось. Но голодные мы не сидели, если не считать «голодом» вечный дефицит продуктов. Но так жили почти все.

И лишь довольно-таки быстро наступившая беременность помешала моему хозяйственному ражу: у меня сразу же начался жесточайший токсикоз. Какое-то время я лежала бревном и не могла встать, чтобы меня не вырвало. И, тем не менее, я была счастлива: все складывалось, как нужно!

Беременность в первые три месяца далась мне нелегко, но потом всё более-менее пришло в норму. У меня был маленький, аккуратненький животик, выглядела я, видимо, неплохо, потому что на улице со мной то и дело пытались знакомиться мужчины... Я, хихикая, расстегивала плащик и показывала свое кругленькое пузико. Кавалеров почему-то как ветром сдувало. А я веселилась.

О плохом я уже упоминала: провести всю беременность в Москве — это не есть хорошо. Выхлопными газами мы с ребёночком надышались вдоволь. Как положено по КЗоТу, до седьмого месяца я работала, а потом только и занималась лелеянием своей утробы. Каждый день часами слушала классическую музыку, чтобы приобщить моего зародыша к прекрасному. Месяца до шестого я даже танцевала. Дома, одна, под любимые мелодии.

Мы часто встречались с Галочкой, и в два пуза отправлялись гулять, обсуждая свои беременные дела, но не забывая и мировые проблемы. Такие умничающие пингвины с довольными мордами.

Помню тот октябрь незадолго до рождения дочери. Он был особенно прекрасен! Не было дождей, деревья, точно по Пушкину, одеты «в багрец и золото». Солнце, синее-пресинее небо. Мир ждал мою доченьку и радовался.

Она родилась, моя ненаглядная девочка! Я смотрела на её личико и не могла поверить, что такую красавицу родила именно я. Это же чудо, а не ребёнок!

— Она у нас любимица! — говорила мне пожилая медсестра в роддоме, когда приносила детей на кормление. И хотя мне было неловко, что это слышат другие мамочки в палате, я просто раздувалась от гордости! Впрочем, разве это была неправда? Смугленькая, черноволосая, с огромными чернющими глазищами, будто нарисованными высокими черными бровками.

— А кто у нас папа? — удивленно спрашивал медперсонал, поглядывая на меня. — Папа-то — русский или...?

М-да, в моем ребёнке много было чего-то такого... восточного, что ли? Слишком смугла, слишком черноволоса и черноглаза. Слишком яркая!

— Русский, — говорила я, немножко кривя душой. Ведь в моём абсолютно русском по паспорту муже было намешано явно несколько кровей, и одна из них точно татарская, что неудивительно в России. И почему-то в ребёночке чернявость очень сильно вылезла. Но это только её украсило.

Потом еще несколько лет моя дочка не могла «безнаказанно» пройти по улице: на неё всегда оглядывались, ей улыбались. Она была точно из рекламы детского питания, да еще с восточным оттенком. А если ещё учесть, что и нрава она была замечательного — весёлая, доброжелательная, вечно сверкающая сахарными зубчиками в улыбке, восхищение окружающих можно было понять.

В общем, я сошла с ума сразу, как только увидела её. Видимо, именно в тот момент произошел некий гормональный сдвиг, который, с одной стороны, превратил меня в маму, а с другой, увы, вызвал послеродовую депрессию.

Именно про эту депрессию я узнала через многие годы, причём, от врачей, которые уже вовсю лечили меня от «просто» депрессии. Они, врачи, вытянули всю информацию о моей жизни и объяснили, что со мной тогда происходило... На многолетнюю обычную депрессуху, которой, как выяснилось, я страдала с детства, сверху улеглась ещё и послеродовая. Или можно так трактовать: имевшаяся уже в наличии депрессия дала бурный рост, и одной из её веток стала «послеродовая».

Но тогда в 87-м ни я, никто вокруг ничего этого не знал и знать не хотел. А со мной стали происходить неприятные вещи... Страх за дочь стал настолько кошмарным, что иногда мне казалось, я не выдержу и выпрыгну из окна. Я боялась всего: микробов и вирусов, собак и кошек, просто злых людей. Казалось, весь мир ополчился против моей девочки, и моя задача — спасти её, уберечь от всеобщего заговора. Но разве равны мои силы злым силам всего света? И от этой неравной битвы я начинала сходить с ума...

А ко всему прочему скоро выяснилось, что у дочки проблемы со здоровьем. И серьёзные. Ей понадобилась помощь невропатолога. Но перед тем, как мы нашли хорошего врача, у нас успели побывать две «скорые». Алисе было плохо...

А меня изматывал мастит. Я лежала с температурой 40 и не могла поднять головы, впадая в беспамятство... Сквозь бред, озноб и адскую боль я слышала, как плачет моя девочка, но не было сил к ней подойти... А Шурик ушел куда-то... Боже, куда же он ушел? Ах, да! Он же побежал в телефон-автомат вызывать мне «скорую». Это была третья «скорая» в нашем доме за один месяц, теперь уже для меня. Наверно, и этот ужасный период не пошёл на пользу моему мозгу...

К счастью, врач для дочки был вскоре найден. Алису начали успешно лечить, правда, с оговоркой, что полного выздоровления, воз-можно, ждать придется долго, а последствия болезни могут сказаться и позже... К счастью, мы вытащили Алису из болезни, и вроде как без последствий (тьфу, тьфу, тьфу!). Но лечение длилось больше года. Дома, три раза в день, точно по часам, я давала ей лекарства: капала их в ротик, строго отмеряя количество, ни капелькой больше, ни капелькой меньше. Каждый день, по три раза... И тихонько «сбрендивала» от страха. И от чувства вины.

Оно, это чувство, душило меня, как удав. Я была убеждена, что всё происходит с дочкой по моей вине: я что-то делала не так, где-то ошиблась. Одним из проявлений её болезни было то, что она вроде как сосала грудь во время кормления, но молоко не высасывала: у нее не было сил, она уставала сразу и моментально засыпала. И ничего в результате не ела. Через полчаса девочка просыпалась и начинала кричать.

— Газики! — говорили все вокруг и советовали укропную водичку. Кто ж мог понять, что ребенок просто голодный!

Когда это выяснилось, я полдня рыдала. Боже, моя деточка всё это время плакала от голода, а я не знала! От ужаса осознания этого я самым натуральным образом рвала на себе волосы, била себя по щекам, ненавидела себя, как самого злейшего врага! И долго не могла успокоиться...

Однажды, когда Алисе был уже почти год, мы о чём-то в очередной раз поспорили с мамой. Ей-богу, не помню, по какому поводу, ибо он был ничтожен и не имел никакого отношения к ребенку. Но мама имела привычку в любом споре принимать бойцовскую стойку и бить ниже пояса, наверняка, в самое больное место:

— Что ты можешь понимать? Вот, к примеру, какая ты мать? У тебя грудной ребенок от голода орал, а ты даже не понимала этого! Тоже мне — мать...

Лучше бы она меня ударила ногой. Или сразу убила. Я аж задохнулась от этого «аргумента». И замолчала. Долго еще у меня не было сил ни спорить, ни разговаривать с ней вообще.

Уже после мне пришло в голову, что я могла ей ответить адекватным укором. Ведь она, опытная мать двоих детей, дважды бабушка тоже не догадалась, отчего её внучка плачет после кормления? Разве не она советовала укропную воду? И не она ли твердила о том, что не надо брать ребенка на руки, когда он кричит: покричит, мол, и успокоится, а к рукам нельзя приучать. Так что, не тебе, мама, было упрекать меня за медицинское невежество!