Хотя одна моя надежда рухнула сразу же. По дурости своей, по юности, я рассчитывала, что в муже я приобрету защитника, опору, стену, о которую будут разбиваться насмешки близких, Мурочки, их пренебрежительное отношение ко мне, которое, естественно, усилилось, когда я стала «секретаршей». Нет, Шурик меня не защитил, да и как он мог? Кто он, что он? Он слова лишнего не смел сказать, он был в периоде испуганного молчания. Да и авторитет (авторитетище!) моей мамы придавил его сразу и навсегда. Этого я не учла, когда строила свои планы... Юная дура!

Шурик был чрезвычайно удобен моим родителям: они приобрели ещё одного человечка, который смотрел им в рот. Правда, иногда, когда мы с ним оставались вдвоём, он позволял себе немного критики.

— Слушай, а чего твои так стелятся перед Мурочкой? Прямо вылизывают её со всех сторон...

Я смеялась.

— Ты заметил, да?

— Как это можно не заметить? У них даже голоса меняются, — и Шурик изображал, как именно произносят родители имя невестки.

— Твоя мама говорит так, — он складывал губы гузкой, делал глаза Пьеро. — «Мурочка-а-а!». А папа так, — он расплывался в глупой улыбке, выдвигал челюсть вперед, косил глазами и почти пищал: — «Му-у-урочка!»

Я хохотала. Теперь меня всё это уже не так трогало, не так волновало. Я стала спокойнее, со мной был Шурик, и поэтому у меня стало получаться относиться ко всему происходящему с юмором. А вот Шурик сам попал под раздачу: он стал объектом, как и я. Мы с ним играли роль эдакой парочки для битья, не вполне полноценных придурков среди, как бы сейчас сказали, «правильных пацанов».

Иногда, правда, я срывалась... Однажды на папин день рождения мы сидели всей семьей за столом, у нас в гостях были и Мурины родители. Папа, как всегда, перебрал водочки и ни с того, ни с сего взял бутылку воды «Байкал», подошел ко мне и начал лить мне липкий, сладкий напиток на голову. У меня какой-никакой макияж на лице. Я в белой рубашке — а с одеждой у меня же был полный швах. Все начали громко смеяться, а во мне что-то сломалось. Я с рыданиями выбежала из-за стола, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и забилась в истерике. Господи, ну, сколько же можно меня унижать! За что, зачем?

Верный Шурик был тут как тут: сидел рядом и пытался утешать. Безуспешно. Минут через пять пришел папа и сказал пьяненьким голосом:

— Ну, ладно тебе, не обижайся, я же просто пошутил! Ну, перестань, переоденься и приходи за стол. Ну, пожалуйста! Я не хотел тебя обидеть, я хотел, чтобы все повеселились.

— Ну и как? Повеселились? — сквозь рыдания крикнула я. — Иди, веселитесь дальше! И оставьте меня, ради бога, в покое!

— Что ж, спасибо, — с видом оскорбленной невинности произнес папа, качнувшись. — Ты испортила мне день рождения.

Конечно, старая и мудрая, я отреагировала бы по-другому. Конечно, не было бы никакой истерики и рыданий, я «разрулила» бы ситуацию элегантно и так, что все остальные почувствовали бы себя облитыми. И папа получил бы по полной программе. Но в семнадцать лет я не была старой, я не была мудрой, я была ещё почти подростком, остро воспринимающим всякую ерунду. И для меня ехидное хихиканье брата, радость всех гостей и громкий хохот Мурочки во все ее крупные тридцать два зуба, обрамленные алым ртом, означали унижение и глубокое неуважение, даже презрение. И только так.

Тем не менее, несмотря на иногда происходящие мелкие неприятности, моя жизнь стала лучше, прежде всего потому, что спокойнее. Вопреки закону природы, требующему от молодого организма постоянного стремления к кипучей деятельности, желания куда-то рваться, покорять вершины, добиваться успеха, я молила об одном: дайте мне покоя, не выковыривайте меня из норки, позвольте вести размеренную жизнь с простыми радостями бытия и безо всяких там взлётов-падений. Поменьше людей, толп, никаких экзаменов, проверок, минимум давления на психику... Работа секретарём редакции в этом смысле полностью меня устраивала. Я — маленький, но нужный человек, честно делающий свое дело. Ко мне хорошо относятся окружающие, взрослые журналисты, им нравится со мной болтать, иногда выпендриваться перед открывшей рот, внимающей им девочкой. Хотя бывало, что я вступала в жаркие споры, и это забавно, но со мной спорили, то есть вполне видели во мне равноправного собеседника.

— А почему ты не пишешь заметки? Разве ты не собираешься на журфак? — спрашивали меня порой.

— Не-а. Не собираюсь, мне и так хорошо, — искренне отвечала я.

Я не была комсомолкой, а потому являлась головной болью молодой журналистки Иры — секретаря комсомольской организации газеты. Иногда она, очень даже симпатичная девушка, подбегала ко мне в очередной раз, чтобы наброситься с вопросом:

— Когда же ты будешь вступать? Меня в райкоме заели уже.

Я опускала глаза и виновато бормотала:

— Я ещё не чувствую себя готовой, Ирочка!

— Ох, Катька, ну тебя! — сдерживая улыбку, она убегала по другим комсомольским делам.

Однажды Ира вошла в кабинет, где был мой рабочий стол, с крайне серьёзным видом и плотно прикрыла дверь:

— Я вот о чём подумала... Ты не вступаешь никак... Может, ты... баптистка? — последнее слово она произнесла шепотом.

Ой, как я смеялась!

— Почему именно баптистка? — сквозь смех спросила я. — Почему не буддистка, например?

Ира опять чертыхнулась и исчезла. Больше не приставала: не знаю, может, ей удалось убедить райком комсомола, что я — буддистка? И те плюнули? В любом случае, Иру оставили в покое. А она — меня.

По вечерам дома мы смотрели с Шуриком телевизор или валялись на кровати и читали книжки. Мне было хорошо. Покойно. Я перестала болеть...

Иногда мы ходили в студенческие компании Шурика, я веселилась «по программе», то есть так, как все: выпили, погалдели, потанцевали, потравили анекдоты и разошлись. Для меня это всё было не интересно — ни уму, ни сердцу. Отбывала номер. Особенного удовольствия я не получала, но и противно мне тоже не было. Ребята были для меня сероваты, впрочем, такие же, как и мой муж. Но его я всё ещё любила...

С моим братом и его женой мы не общались «пара на пару», поскольку они этого совершенно не хотели. Мы стремительно отдалялись друг от друга, и больше всех разделяла нас, как я теперь понимаю, моя мама. Она всегда так старательно подчеркивала разницу между ними и нами, так противопоставляла великолепную Мурочку и моего сверхумного брата, к тому времени уже собиравшегося поступать в аспирантуру, нам с мужем, секретарше и студенту-троечнику, что дружить с нами, наверное, для них было бы просто неприлично. Да и не любили они нас, что там говорить. Сказать честно? Я переживала...

Часто мы с Шуриком ходили в кино, иногда в театр. Просто гуляли по Москве. Шурик учился кое-как, но зарплату на своем ЗИЛе получал. И у меня была зарплата. Часть денег мы, естественно, отдавали родителям на наше прожитьё, а на оставшуюся часть развлекали себя, как могли. Жизнь вошла в какую-то вполне приемлемую для меня колею.

Мамочка не была единственной дочкой у своих родителей, в их семье ещё были младшие брат и сестра. Впрочем, почему — были? Они и есть, дай им бог здоровья на сто лет. Сестра с мужем и сыном (то есть моим старшим двоюродным братом) до середины 80-х жила на Украине, пока их не перетащила в подмосковкую Балашиху одна очень энергичная девушка Лёля, москвичка, лучшая подружка Мурочки, на которой женился мой двоюродный брат Лёвка в середине 80-х.

То была забавная история. Если уж что приходило в голову моему братцу Сашке, то получалось по пословице «мужик, что бык...». Интересно, отчего вдруг в некоторых людях просыпается время от времени дикое желание сватать, сводить, женить? Рискну предположить, что в данном случае моим родным братцем руководила вполне здравая идея перетащить Лёвку в Москву. А заодно устроить личную жизнь не очень счастливой в этом смысле лучшей подруги любимой жены. Да и породниться с Мурочкой ещё сильнее... В общем, взялся он за это дело рьяно и с таким напором, что сами объекты его трудов, по-моему, обалдели. Поначалу, насколько я помню, ни один из них не проявил большого интереса к идее. Лёвка приехал к нам в Москву в гости, и брат настоял на его знакомстве с Лёлей. С первого раза чувств у молодых никаких не возникло. Лёвка уехал, пожав плечами. Но Сашка и не думал отступать! Он вел некие дипломатические переговоры и с Лёлей, и с Лёвкой — по телефону. И очень быстро устроил дубль два: второй приезд Лёвки в Москву. Видимо, чтоб ребята всё-таки присмотрелись друг к другу получше под его чутким руководством. Что там и как происходило — для меня тайна за семью печатями. Помню лишь результат: ни с того, ни с сего Лёва и Лёля приходят к нам домой, братец немножко растерянный и глупо улыбающийся, Лёля вся из себя розовая и смущённо-счастливая. Они сидят, обнявшись, Лёля все время нежно кладет головку на Лёвино плечо, а меня разбирает смех, который я, естественно, стараюсь сдерживать. Нет, меня смешат не они, меня забавляет сама ситуация и Сашкина победа. Вот уж кто доволен до полного восторга! Он тогда ходил с видом большого кота, успешно сперевшего и безнаказанно сожравшего свежекупленную банку сметаны.