Напомню: дело было первого мая.

— Мам, ну, ты же знаешь, Шурика трудно расшевелить. Ещё есть время... — я не успела договорить. Не знаю, может, у мамы был какой-то плохой день или ещё что-то, но отыграться в любом случае она явно решила на мне. Начался ор, который продолжался не меньше пяти минут.

— Опя-а-ать! — она впала в раж. — Опять начинается волынка? Опять вы будете оттягивать отъезд до последнего момента! Лишь бы не ехать! Лишь бы мучить ребёнка в городе! Думаете только о себе!

— Ма, — тихо попыталась встрять я. — Я скажу Шурику, что...

— Скажет она! Оба хороши, родители! Уже вон какая погода хорошая, может, уже ехать можно и жить там, ребёнку дышать кислородом, а не газами! Скажет она Шурику! Твой Шурик в таком случае — козёл! А ты просто жуткая, кошмарная мать! Я бы на твоём месте уже сама сто раз поехала и сделала всё, что нужно! (Ложь! Ложь! Ложь! Никогда она не делала никаких мужских работ, всё было на папе!) Вы мне противны оба, а ты особенно! Лентяйка, просто ничего делать не хочешь! Не работаешь, не учишься, не делаешь ни-че-го! Только свои «страда-а-ания» лелеешь! Грош цена всем твоим страданиям, грош тебе цена как матери! — и она бросила трубку.

«Словом можно спасти, словом можно убить» — это одно из самых любимых маминых изречений. Но, как все её сентенции, они относятся к кому угодно, только не к ней.

А я сломалась. Сломалась, как кукла. Я тупо смотрела перед собой и чувствовала, как отвалилась одна рука, потом вторая, затем пришла очередь ног. Внутри меня появилась страшная, космическая пустота — куда-то подевались все внутренности. Сердце не билось. Вдруг резко стала плохо видеть. Появился странный шум в ушах... Почему-то закачался пол.

В комнату вошёл Шурик.

— Ну, ты готова? Я уже — да, Алиса, по-моему, давно. Мы идём?

— Мы уже идём? — вбежала дочь. Я непонимающе посмотрела на них: как я могу куда-то идти, сломанная кукла.

— Нет, — я не узнавала своего голоса, он был хриплый, чужой, пустой какой-то. — Я не смогу пойти... Вы идите... Я дома побуду...

— Да что случилось? Кто это звонил? — Шурик подозрительно посмотрел на трубку, которую я всё ещё держала в сломанной руке.

— Мама.

— Мама? Опять она тебе что-то сказала? Что? Что на сей раз случилось?

— Дача.

— Господи, снова... Да поеду я туда, — заорал муж, чуть не топая ногами. — Скажи ей, что на следующей неделе поеду! Задолбала уже!

— Скажу. Сказала.

— Ну?

— Мы ей противны.

— Ну и чёрт с ней! Она мне тоже противна, — опять крикнул Шурик.

— Не кричи. Больно.

— Что больно? Что с тобой случилось? Из-за этой дуры?

— Идите, гуляйте. Я не могу идти. Не могу.

— Мам, ну, пойдём! — законючила дочка. — Я так хочу в парк, на аттракционы!

Я посмотрела на дочку, попыталась улыбнуться и каким-то чудом протянула к ней сломанную руку.

— Подойди ко мне.

Алиска бросилась ко мне и порывисто обняла. Я вдохнула родной аромат, закрыла глаза и мягко отодвинула от себя дочь.

— Шурик, я тебя очень прошу: идите. Я сейчас не в состоянии.

— Вот чёрт! Ну, ладно, ты отдохни, полежи, мы быстренько погуляем...

— Не надо быстренько. Гуляйте, сколько хотите. Я полежу и отдохну.

Они ушли. Дальше я действовала, как автомат. Мне было совершенно ясно, что нужно делать.

Я набрала полную ванну воды, приняла четыре таблетки феназепама, нашла в наших хозяйственных закромах бритву. Через четверть часа после их ухода я уже лежала в ванной и деревянными пальцами распаковывала бритву. О чём я думала? Мысли были ленивые, усталые, вялые и совершенно спокойные. «Не надо жить. Не имеет никакого смысла. Ничего уже не будет хорошего никогда. Только боль, ненависть, нелюбовь. Зачем Алисе нужна такая ничтожная мать? Всем будет лучше без меня. Точно знаю: без меня будет лучше. А так и я мучаюсь, и со мной мучаются. Зачем? Не надо жить. Не хочу жить. Не могу жить».

Интересно, почему даже новые бритвы у нас тупые? Страшно вспомнить, как я пилила вены: и на локтевом сгибе, и на запястьях. Я даже помню звук перепиливаемой кожи и чего-то там еще. Я пропилила глубокие раны с огромным трудом, но что-то сделала не так: кровь не хлынула. На обеих руках были глубокие порезы, из которых не шла кровь. Чертовщина какая-то! Тем временем, начал действовать феназепам. Голова моя постепенно отключалась, глаза закрывались, вода остывала... Мне стало холодно. В полусознательном состоянии я вылезла из ванной и буквально на четвереньках доползла до кровати, на которую взобралась и «отрубилась» начисто.

Такую вот, голую, свернувшуюся калачиком на кровати и спящую, меня и нашли муж с дочкой. Я очнулась от крика Шурика:

— Катя, что с тобой?

— Со мной? Что со мной? Не знаю... — пробормотала я. Он перевернул меня и с ужасом заорал:

— Что у тебя с руками?

— Ничего.

Потом он бегал по квартире, укрывал меня одеялами, мазал йодом и бинтовал мои жуткие порезы, из которых так и не пошла кровь. При этом он матерился и кричал:

— Сволочь! Какая же она сволочь! Всё-таки довела тебя! Я её убью! Я ей всё скажу!

В этом месте я начала булькать — это был смех.

— Ты — ей! Ты ей никогда ничего не скажешь. Ей никто никогда ничего не скажет. В штаны уделаешься, но не скажешь.

— Вот увидишь! — бушевал Шурик.

Несколько часов спустя я, уже немного придя в себя, твёрдо сказала мужу:

— Ты никому ничего не расскажешь. Я сделала глупость, но нельзя об этом говорить маме. Она может не пережить такой кошмар...

Боже, как я была наивна! Но Шурик слово сдержал. К счастью, Алиса не успела ничего понять и испугаться: муж не пустил её ко мне в комнату, сказав, что я заболела.

Алисина мама таки заболела. Кровь-то не пошла, а вот инфекцию я себе внесла нешуточную. На следующий день у меня поднялась температура, а через сутки пошли страшные нарывы по лицу и голове. Инфекция была где-то совсем рядом с моим дурным мозгом... Надо было что-то делать, потому что у меня распух лоб и что-то вздулось на затылке. Я позвонила Олечке и пролепетала:

— Знаешь, я порезалась сильно и вот такие у меня неприятности...

— Ой! Немедленно к врачу, ты что! — воскликнула подруга. — Это очень опасно!

Как я могла ей объяснить, что не могу пойти к врачу! Что мне нельзя к врачу! Что я резала вены, и это придётся объяснять!

— Нет, — промямлила я. — Ты мне сама скажи, что принимать, какое лекарство?

— Ну, ты даёшь! — Олечка была изумлена, видимо, она решила, что я либо рехнулась, либо законченная идиотка, и это не могло её не удивлять. Она сказала, какой антибиотик в этой ситуации может помочь, и я послала Шурика в аптеку. В общем, Олечка меня спасла, антибиотик помог. Но нарывы на лице у меня не проходили месяца два. И их подружка лечила мне по телефону, плохо понимая, что со мной происходит и почему я не пускаю её к себе, но всеми силами стремясь помочь, раз уж я ни за что не иду к врачу. Спасибо, милая моя Оля!

Мама так ничего и не узнала. Спустя пару дней после происшествия она позвонила, как ни в чём не бывало, и ни я, ни муж не сказали ей ни слова. Маму нельзя волновать, у неё может подняться давление.

21 февраля

Утром милый мой муж подал мне завтрак в постель. Всё бы ничего, но Женечка с утра плохо себя чувствовал — его мутило, у него болела голова. Тем не менее, он собрался и поехал по делам. Как только он ушел, я тоже почувствовала, что «расползаюсь» и снова легла. Почти сразу же начала засыпать, но телефонные звонки не дали мне заснуть.

Потом вернулся Женя, я, вроде бы, пободрела, встала, а сейчас опять лежу. И пишу в лежачем состоянии. Такое впечатление, что я вагоны разгружала. И спать хочется. А ведь утром я даже сделала небольшую зарядку...

Мне нужна пара кремов «для выражения лица». Надо съездить в магазин и, возможно, в аптеку.