— Это Бретт Уайт! — Голос снизу подтвердил мою догадку.
Мистер Уайт стоял тут же и, как все остальные, вглядывался вниз. Он распрямился и покачнулся. Но прежде чем он побежал к морю, вошел в воду и отнял мертвого сына у волн, затем, рыдая, держал его в объятиях до приезда полиции, которая приняла погибшего из его холодных рук, прошло много времени, и мы глазели, как он стоял на крошащейся, словно римская руина, скале.
II
Посмертная записка Бретта попала не в те руки. Два болтуна из нашего класса обнаружили ее в шкафчике погибшего в раздевалке, и прежде чем записка оказалась у власти, успела обойти всю школу. Вот ее содержание:
«Не грустите обо мне, если только вы не настроились грустить всю жизнь. Иначе забудьте. Что толку две недели лить слезы и печалиться, если через месяц все равно будете смеяться? Выкиньте все из головы. Выкиньте — и дело с концом».
Лично я считаю, что посмертная записка Бретта очень хороша. Он затронул самую суть вещей. Измерил глубину человеческих чувств и, поняв, насколько они мелочны, прямо сказал об этом. Отлично сработано, Бретт. Прими мои поздравления, где бы ты ни находился. Ты избежал ловушки, в которую попадают большинство тех, кто пишет предсмертные записки — в них люди чаще всего либо проклинают, либо просят их простить. Реже дают советы, как поступить с их животными. Мне кажется, самую честную и вразумительную предсмертную записку написал британский актер Джордж Сандерс:
«Уважаемый мир! Я покидаю тебя, потому что мне скучно. Чувствую, что я жил достаточно долго. И теперь оставляю тебя со всеми твоими заботами в этой очаровательной выгребной яме. Всего наилучшего».
Разве не эффектно? Он всецело прав. Здесь не что иное, как очаровательная выгребная яма. И, обращаясь в своей записке к целому миру, автор не рискует, что кого-нибудь забудет. Он лаконично и предельно точно излагает причины, почему обрывает жизнь, дарит нам свое последнее поэтическое прозрение и великодушно и тактично желает всего наилучшего. Уверяю, я полностью согласен с этой запиской. Она намного лучше той ерундовой предсмертной записки, которую некогда написал я. Вот ее содержание:
«Пусть жизнь — подарок. Разве вам не приходилось возвращать подарков? Это происходит сплошь и рядом».
Вот так. Я подумал: почему бы мне до самого конца не оставаться мрачным циником? Ведь никто мне не поверит, если я ни с того ни с сего начну проявлять великодушие. Но я даже не суицидальный тип. У меня выработалась глупая привычка считать, что все меняется к лучшему, хотя все становится только хуже, хуже и хуже.
Бретта похоронили в желто-коричневых брюках и синей рубашке. Костюм небрежный до изящества. Мистер Уайт принес одежду за два дня до печального события. Мне рассказывали, что эти вещи выставили на распродажу, но он пожелал заплатить за них полную цену. Я слышал, что продавец с ним спорил.
— Двадцать процентов скидки! — заявил он, но мистер Уайт отказался, и продавец рассмеялся, когда он выложил полную сумму и, объятый горем, убежал прочь.
Бретт, обряженный, лежал в гробу с зачесанными назад волосами. Запах? Так пах гель для волос. Выражение его обескровленного лица? Полусонный покой. Я подумал: твое забвение теперь ничто не смутит. Твой путь — погружение в ледяную глубину. Твое легкое на почве смущения заикание излечило беспамятство. Так о чем печалиться?
Утро, когда состоялись похороны, выдалось ярким и солнечным. Легкий ароматный ветерок придал окружающему легкомысленность. Казалось, тревожиться не о чем, а печаль — слишком сильное чувство. Весь класс освободили на утро от занятий; другие ученики тоже могли прийти, но их никто не обязывал. Кладбище располагалось всего в километре от школы, и мы шли туда все вместе: сотня ребят и несколько учителей — последние либо почтить память усопшего, либо следить за порядком, а при соответствующем настрое за тем и другим. Большинство, кто здесь был, не здоровались с Бреттом при его жизни и вот теперь явились сказать «прощай».
Мы обступили могилу и, ожидая, когда священник начнет, хранили молчание. Было так тихо что если бы кто-нибудь закашлялся, это могло бы перепугать всех до полусмерти. Мне пришло в голову, что благодаря форме мы были похожи на почтовых работников, которые собрались, чтобы отослать своего коллегу обратно к Богу. Мне почти привиделось, что на гробе стоит штемпель: «Вернуть отправителю».
Священник приступил к молитве. Его панегирик доходил до меня словно сквозь фильтр кофеварки, и я ощущал, как на темя падают капли. Он упомянул, что Бретт устал от мира (сущая правда), был слабым и смертным (тоже правда) и жаждал воссоединиться со Всевышним, нашим Спасителем (что вряд ли). Затем он мелодраматично воскликнул, что самоубийство — это смертный грех.
Постойте!
Пусть Бретт отнял у себя жизнь, но он, не выворачивая себя наизнанку, ответил на гамлетовский вопрос, и даже если самоубийство — грех, его решительность достойна вознаграждения. Я хочу подчеркнуть, что если кредит положен, его необходимо выплатить. А Бретт разрешил дилемму принца Датского с той же легкостью, с какой бы поставил галочку против правильного ответа в задаче.
БЫТЬ
НЕ БЫТЬ
Я понимал, что эта проповедь — всего лишь древняя тактика запугивания, которая сохранилась до наших дней в то время, как такие практики, как ставить пиявки от насморка, были отвергнуты в качестве устаревших. Если бы Бог существовал, сомневаюсь, чтобы он был настолько бескомпромиссным. Скорее, он одобрял бы людей, которые отнимают у себя жизнь, и вел бы себя как начальник полиции, удивляющийся, что явился с повинной разыскиваемый преступник. «Ты?!» — воскликнул бы он, не злясь, а испытывая разочарование от того, что заслуга поимки не его и арест не доставил ему удовлетворения.
Гроб опустили в могилу, и по тому, как гулко ударяли по крышке комья земли, казалось, что в нем ничего нет. Бретт был худощавым. А я ему говорил, что к худым неприязни не испытывают. Никто на них не бросается, разве что — пришло мне теперь в голову — голодные черви.
Время шло. Солнце плавилось, золотистым ромбом проплывая по небу. Я не сводил глаз с мистера Уайта. Его фигура выделялась среди других, словно окутанная желтым свечением. Он терпел самое сильное унижение, какое можно испытать в обществе: благодаря своему родительскому нерадению он лишился сына, словно собственноручно посадил его на крышу машины и, забыв снять, погнал на полной скорости.
Когда церемония подошла к концу, вперед выступил директор школы Силвер и положил руку на плечо несчастному отцу. Мистер Уайт дернулся и сбросил его руку с плеча. Когда он пошел прочь, я подумал: «Ну вот, Бретт, твой папа отправился выносить из дома твои никем не заполненные рубашки и пустые трусы».
Вот что я тогда подумал.
Когда все вернулись в школу, во дворе состоялось собрание. Встал некий консультант и заговорил о юношеском самоубийстве. Он просил нас присматриваться к неуравновешенным сверстникам. По толпе прошел шумок, когда он нарисовал портрет типичного подростка-самоубийцы. В этом портрете каждый узнал себя. Тут было о чем задуматься. Прозвенел звонок, все разошлись по классам, кроме нашего года обучения. Свыше решили, что мы слишком расстроены, чтобы заниматься арифметикой. Я по понятным причинам ощущал себя выбитым из колеи. Чувствовал присутствие Бретта. То видел его на сцене зала, то его лицо мелькало в толпе. И не сомневался, что пройдет немного времени, и мне почудится его голова на моей шее. Понимал, необходимо расстаться с этим местом, покинуть его и не оглядываться. Школьные ворота были призывно распахнуты. Что, если бежать из них? Или еще того лучше: взять и просто выйти?
Мои мечтания были прерваны голосами спорщиков: несколько учеников устроили метафизическую дискуссию на тему «Где теперь мог находиться Бретт». Некоторые утверждали, что он на небесах; другие считали, что он вернулся к собственному истоку и во тьме ждет, когда наступит его очередь реинкарнации. Кто-то, склоняющийся к католичеству, возразил: его душа будет вечно гореть. Я не мог пропустить мимо ушей такое гнусное высказывание и не съязвить:
