— Простите, вы…

— Озабоченный отец.

— Отец ученика из этого класса?

— Возможно, «озабоченный» — это слабо сказано. Когда я вспоминаю, что он обучается под вашим наставничеством, то начинаю плакать кровавыми слезами.

— Кто из учеников ваш сын?

— К стыду своему, должен признаться, что это творение носит ярлык «Джаспер».

Мистер Уайт бросил на меня суровый взгляд, и мне захотелось провалиться вместе со стулом.

— Джаспер, это твой отец?

Я кивнул. А что мне оставалось делать?

— Если вы хотите поговорить со мной о вашем сыне, мы назначим для этого время, — предложил учитель отцу.

— Мне незачем говорить с вами о сыне, — ответил тот. — Я и так его знаю. А вы?

— Разумеется. Джаспер учится в моем классе весь год.

— А другие? Допустим, они могут читать и писать: весомое достижение. Всю оставшуюся жизнь можно составлять списки необходимых покупок. Но знаете ли вы их? Знаете ли вы себя? Если вы не знаете себя, то и им не сумеете помочь познать себя и, следовательно, тратите напрасно время всех присутствующих, воспитывая армию запуганных подражателей, впрочем, как и остальные серые учителишки в этой вшивой забегаловке, которые натаскивают подопечных, что думать, а не как думать, и формируют из них идеальных налогоплательщиков вместо того, чтобы удосужиться выяснить, кто же они такие.

Ученики смущенно рассмеялись.

— Тихо! — завопил мистер Уайт, словно наступил судный день и ему поручили ключевую роль в распределении душ. Мы притихли. Но от этого лучше не стало. Тишина по приказу — дело шумное.

— С какой стати они должны вас уважать? Вы же их не уважаете. — Отец повернулся к ученикам: — Кланяться властям — все равно что плевать себе в лицо.

— Вынужден просить вас покинуть класс.

— С нетерпением жду этого момента.

— Пожалуйста, уходите.

— Я заметил, что у вас на шее распятие.

— И что из того?

— Неужели мне необходимо объяснять вам это вслух?

— Симон, — обратился мистер Уайт к одному из ошарашенных учеников, — будь любезен, сходи в дирекцию, скажи, что у нас беспорядки в классе и необходимо вызвать полицию.

— Как вы можете поощрять подопечных свободно мыслить, если позволяете допотопной системе верований сковывать собственную голову подобно железной маске? Неужели не понимаете? Подвижность вашей мысли душат жесткие догматические принципы, поэтому, что бы вы ни говорили о Гамлете, ваши ученики слышат человека, который боится выйти за тесный круг, очерченный давно умершими людьми, всучившими вашим предкам кучу лжи с тем, чтобы беспрепятственно приставать к мальчикам в уединении исповедальных кабинок!

Я покосился на Бретта. Он сидел молча; лицо тонкое, узкое. Если бы не волосы, глаза, нос и рот, его можно было принять за кисть пианиста. Бретт перехватил мой взгляд, но я не думаю, что он догадался, какие сравнения я делаю по поводу его внешности, потому что улыбнулся мне. Я улыбнулся в ответ. Если бы я знал, что через два месяца Бретт покончит жизнь самоубийством, то не улыбнулся бы, а заплакал.

Мы говорили с ним в то утро, когда он умер.

— Слышь, Бретт, у тебя есть пять долларов, которые ты мне должен?

— Можно, я отдам завтра?

— Конечно.

Люди научились удивительно искусно изображать радость. Это почти стало их второй натурой, как проверять телефоны-автоматы, не выпали ли монеты после того, как завершен разговор. Бретт по этой части был настоящим мастером до самого конца. Я знал девушку, которая болтала с ним за десять минут до прыжка, и она призналась, что они говорили о погоде!

— К-как ты д-думаешь, Кристин, ветер сегодня южный? — Бретт слегка заикался, и этот недостаток то проходил, то становился сильнее в зависимости от того, насколько он волновался.

— Откуда мне знать?

— И он д-довольно сильный.

— Что ты ко мне привязался, прыщавый?

Не хочу строить из смерти Бретта нечто большее, чем она для меня значила. Он не был мне ни другом, ни даже приятелем. Мы были с ним союзниками, что в известном смысле сближало нас теснее, чем друзей. Вот как это сложилось.

Как-то в обеденный перерыв во дворе школы собрались несколько учеников и образовали круг. Они стояли так тесно, что, казалось, были сложены в неприятную мозаику. Я вздрогнул от тревожного предчувствия. На школьном дворе не скромничали — унижали безжалостно и при всех. Я гадал, кто стал жертвой на этот раз. Заглянул поверх «ежика» самого низкого в шеренге и увидел Бретта Уайта — тот лежал на земле, и у него изо рта сочилась кровь. Как утверждал кто-то из довольных зрителей, Бретт упал, когда удирал от Харрисона, тоже ученика из нашего класса. И теперь все смотрели на него и смеялись, потому что смеялся их вожак. Не то чтобы эти ребята были какими-то особенно жестокими — просто они уступили Харрисону свои «я» и подчинили свои воли его воле, не лучший выбор. Почему толпа не идет за добрым и мягким — понятно, но как бы я хотел, чтобы это случилось хотя бы раз. Как замечает Фрейд, человек обладает удивительной тягой к тем, кто проявляет авторитет. Но по-моему, его тайное желание, чтобы над ним властвовали, реализовалось бы полнее, если бы он хотя бы раз подчинился какому-нибудь ангелочку. Ведь стоило бы лидеру группы приказать: «А ну, поцелуем парня нежно в щечку!», и весь коллектив, вытянув губы, тут же бы налетел на несчастного.

Передние зубы Бретта покоились на асфальте, словно здесь играли в крестики-нолики. Он собирал их и изо всех сил старался не заплакать.

Я окинул взглядом учеников и понял, что ни у кого не хватало сострадания уйти по своим делам. Больно было смотреть, как эти душевно нечуткие люди травили Бретта. Я наклонился над ним и посоветовал:

— Смейся, как будто тебе очень весело.

Он послушался и рассмеялся, а сам зашептал мне на ухо:

— Как ты думаешь, можно их вставить обратно? — Я тоже расхохотался, словно он удачно сострил. И помог Бретту подняться на ноги. Но его унижения на этом не кончились. Откуда-то прилетел футбольный мяч и угодил ему прямо в лицо.

— Открой рот пошире! — крикнул кто-то. — Буду бить между штанг.

Что правда, то правда: его зубы и впрямь напоминали штанги футбольных ворот.

— Это что, необходимо? — бессмысленно завопил я.

Вперед вышел Харрисон и, нависая надо мной, спросил:

— Ведь ты еврей, так?

Я застонал. Я рассказал всего одному человеку, что мой дедушка был убит нацистами, и это не имело никакого продолжения. Вообще-то в школе было немного проявлений антисемитизма: обычные подковырки насчет денег и носов, носов и денег, больших носов, из которых валятся деньги, и загребущих еврейских рук, пихающих деньги в большие еврейские носы. Все в этом роде. Проходит время, и перестаешь сознавать злой умысел шутников, только хочется, чтобы остроты были смешнее.

— У тебя дурацкое лицо, еврей.

— А еще я коротышка! — Я вспомнил совет отца, как сбивать с толку врагов: надо в ответ на их оскорбления самому оскорблять себя.

— Почему ты такой идиот?

— Не знаю. Начну это выяснять после того, как узнаю, почему я такой страшный.

Бретт понял мою игру и тоже вступил в разговор:

— Я страшнее тебя, и еще у меня плохая зрительно-моторная координация.

— Я не могу пробежать десяти метров и не навернуться.

— Я ни разу не целовал девчонку и, наверное, никогда не поцелую.

— У меня на спине чирей. Шрам на всю жизнь останется.

— Правда? И у меня тоже.

К нам протолкался Чарли Миллз и подхватил:

— Это все ерунда. Вот я — толстый, страшный, вонючий, глупый, и у меня приемные родители.

Харрисон в замешательстве стоял рядом и соображал, что бы такое сказать. Мы втроем посмотрели на него и расхохотались. Это был славный момент. Затем Харрисон с уверенностью человека, взявшего в союзники биологию, сделал шаг ко мне и толкнул меня в грудь. Я постарался перенести вес на выставленную вперед ногу, но это не дало никаких результатов. Я полетел на асфальт и во второй раз явился домой в измазанной кровью белой рубашке.