Каждую неделю она исследовала новый уголок нашего душного существования и давала оценку. И не было случая, чтобы пришла в восторг. Палец Анук никогда не смотрел вверх — он указывал вниз, прямо в канализационную трубу. После того как она узнала, что отец управляет стрип-клубом, оценки ее стали еще жестче — начинались с внешнего и доходили до самых глубин. Она критиковала нашу привычку изображать друг друга по телефону и застывать от ужаса при каждом стуке в дверь, как если бы мы жили в тоталитарном государстве и выпускали подпольную газету. Замечала, что вести себя подобно студентам художественного училища и при этом владеть дорогой спортивной машиной граничит с безумием. Осуждала привычку отца целовать книги, а не меня и его манеру неделями меня не замечать, а затем неделями не давать мне покоя. Придиралась буквально ко всему: к тому, как отец горбится, сидя на стуле, и как часами взвешивает, стоит или не стоит принимать душ, как он одевается (она первая заметила, что он носит под костюмом пижаму), как лениво бреется и оставляет на лице там и сям пучки торчащей поросли.
И хотя она говорила холодным, оскорбительным тоном, все время, пока знакомила нас с последними сводками с передовой, смотрела исключительно в чашку с кофе. Но больше всего давала себе волю, когда критиковала критиканство отца, и это совершенно сбивало его с толку. Понимаете, он всю жизнь оттачивал свое презрение к ближним и довел почти до совершенства вердикт: «Мир виновен», но тут появилась Анук и все сровняла с землей. «Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила она (она всегда начинала с этого). — Ты ненавидишь себя и поэтому ненавидишь других. Мол, зелен виноград [34]. Ты слишком занят чтением книг и размышлением о высоких материях. Тебя не беспокоят мелочи собственной жизни, а это означает, что ты презираешь всех, кто таковыми интересуется. Ты никогда не делал таких же усилий, как они, поскольку у тебя другие заботы. Ты даже не представляешь, через что приходится проходить людям». Когда она поддавала такого жару, отец оставался на удивление спокойным и редко вступался за себя.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила Анук, когда отец рассказал ей историю своей жизни. — Ты переформулируешь собственные старые мысли. Ты это сознаешь? Цитируешь самого себя, а твой единственный друг — подлый подхалим Эдди — готов соглашаться с каждым твоим словом. Но там, где тебя могут оспорить, ты молчишь о своих идеях. Развиваешь их самому себе и поздравляешь себя с тем, что согласен со всем, что говоришь.
Она продолжала в том же духе, и по мере того как в течение следующих месяцев я болезненно втискивался в подростковый возраст и мои связи с отцом ослабевали, словно страдали остеопорозом, стала метить в меня. Теперь она изливала желчь не только на мысли, надежды и самооценку отца, но и на все, что касалось меня. Она сказала мне, что у меня достаточно привлекательная внешность, чтобы заинтересовать двадцать два процента женского населения. Я решил, что цифра довольно печальная, можно сказать, омерзительная. И лишь научившись распознавать одиноких мужчин по лицам, понял, что двадцать два процента — потрясающий успех. Легионы уродливых, отчаянно одиноких и безнадежно несчастных психопатов могут рассчитывать максимум на два — таких целые армии, и за мои двадцать два каждый из них, не задумываясь, пошел бы на убийство.
И еще она разносила меня за то, что я не обращал внимания на вторую стайку рыб.
Дело в том, что банковский счет отца стал снова увеличиваться, и он, огорчившись из-за убийства (или самоубийства) прежних рыбешек, купил трех новых — на этот раз золотых, видимо, полагая, что трудности владельца напрямую зависят от породы и первая неудача постигла нас из-за того, что он приобрел рыб, которые оказались мне не по зубам. По его мнению, золотые рыбки обладали дополнительными колесиками, как у велосипеда для самых маленьких, и держались так стойко, что их не могли уморить даже самые неумелые хозяева.
Ничего подобного: я избавился и от этих рыб, но на этот раз не перекармливая, а недокармливая их. Они умерли от голода. Но мы продолжали спорить до самого дня смерти отца, чья в этом вина. Я неделю гостил у своего приятеля Чарли и, клянусь Богом, когда уходил из дома, попросил отца: «Не забывай кормить рыбок». Отец вспоминал этот эпизод совершенно по-другому. В его памяти отложилось, что перед тем как закрыть за собой дверь, я сказал только «Пока!». Как бы то ни было, за неделю моего отсутствия рыбы погибли от жесточайшего истощения, но в отличие от людей в подобных ситуациях не стали заниматься поеданием друг друга. Просто позволили себе угаснуть.
Анук приняла сторону отца, и я отметил, что это был единственный случай, когда он воспользовался плодами перемирия, объединившись с ней против меня. Должен сказать, их союз меня озадачил. Они нисколько не подходили друг другу, словно высаженные на необитаемый остров раввин и заводчик питбулей. Незнакомцы, вынужденные объединиться во время кризиса, только кризис отца и Анук был безымянным и не имел ни начала, ни конца.
Через год после того как Анук поступила к нам на работу, отцу неожиданно позвонили.
— Смеетесь? — ответил он. — Ни за что! Ни при каких обстоятельствах! Даже если вы меня похитите и станете пытать! Сколько на круг? Отлично. Да, да, согласен. Когда приступать?
Новость была хорошей. Американская кинокомпания прослышала про Терри Дина и решила превратить историю его жизни в голливудский боевик. Компания хотела, чтобы отец выступил консультантом и помог избежать неточностей, хотя действие фильма перенесли в США, а героем стал покойный бейсболист, который явился из ада отомстить товарищам за то, что те забили его до смерти.
Похоже, отец получил шанс заработать на воспоминаниях хорошие деньги, но почему именно сейчас? В Австралии на эту тему вышли два фильма — с множеством ошибок, и отец в обоих случаях отказался от сотрудничества. Так почему теперь сдался? Откуда эта готовность заработать на мертвом родственнике? Это был очередной тревожный внезапный поворот на сто восемьдесят градусов — в обмен на щедрый чек писатель мог прийти, брать соскобы с отцовского мозга и изучать, что у него внутри. Анук обладала сверхъестественным даром видеть в яблоке червя и тут же сказала:
— Знаешь, в чем твоя проблема? Ты живешь в тени своего брата.
И когда на следующей неделе в нашу квартиру весело ворвался двадцатитрехлетний, жующий резинку писатель и попросил:
— Так расскажите, каким был Терри Дин в детстве, — отец схватил его за рукава рубашки и вышвырнул за дверь. За ним последовал его ноутбук. Пришлось являться в суд, в результате чего «новая работа» стоила отцу четыре тысячи долларов и несколько нежелательных публикаций.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила в тот вечер Анук. — Ты фанатик, но фанатик по отношению вообще ко всему. Не понимаешь? Ты размазываешь свой фанатизм слишком широко и слишком тонким слоем.
Но наши истинные проблемы заключались в другом. Невозможно блаженно плыть в слепящей дымке, когда рядом стоят и кричат: «Это вожделение! Это гордыня! Это праздность! Это пагубная привычка! Это пессимизм! Это ревность! Это „виноград зелен“!» Анук ломала нашу глубоко укоренившуюся традицию ходить неспешными, никуда не ведущими кругами, где центром была наша вызывающая клаустрофобию квартира. Мы знали единственный способ, как продвинуться вперед: шагнуть навстречу нашим мелочным желаниям и при этом громко пыхтеть, чтобы привлечь к себе внимание. А бесконечно оптимистичная Анук хотела превратить такие творения, как мы, в совершенные существа! Желала, чтобы мы стали тактичными, предупредительными, сознательными, нравственными, сильными, относящимися к другим с состраданием, преданными, бескорыстными и отважными. И не отступала, пока мы не приобрели достойную сожаления привычку обращать внимание на все, что делаем и говорим.
Через несколько месяцев ее дотошной надоедливости и капания на макушку мы больше не пользовались пластиковыми пакетами и редко ели что-нибудь с кровью. Мы подписывали всякого рода петиции, присоединялись к бесполезным протестам, вдыхали фимиам, складывались в трудновыполнимых позах йоги — все ради того, чтобы подняться на вершину самосовершенствования. Но были и перемены, которых мы вовсе не хотели, — стремительные провалы в ущелье. Благодаря Анук мы жили в вечном страхе перед самими собой. Кто бы первым ни приравнял самопознание к изменению, он не уважает человеческую слабость, и его необходимо срочно отыскать и предать смерти. Объясню почему: Анук обозначила наши проблемы, но у нее не было ни средств, ни технологий бороться с ними. И мы, конечно, тоже понятия не имели, как это делать. Следовательно, из-за Анук мы не только остались с грузом наших прежних проблем, но нас отягощало ужасное бремя — сознание, что это наши проблемы. И это порождало новые проблемы.
