— В следующий раз старайся не промахиваться мимо горшка, — мягко попросил он.

Я ничего не ответил, лишь посмотрел на него так, словно он разбил мне сердце.

Когда он ушел, ко мне вернулся здравый смысл. Как мне, черт возьми, себя вести? Разумнее всего, чтобы я, будучи потенциальной жертвой, убрался с места преступления и таким образом предотвратил само преступление. Да, пора испытать теорию, согласно которой люди в смертельной опасности испытывают прилив сверхчеловеческих сил. Поскольку от тела не было проку, я рассчитывал, что счастливый исход этой шекспировской семейной драмы обеспечит моя воля к жизни. Свесил ноги с кровати и, держась за столик, чтобы не упасть, встал. Морщась от немилосердных спазмов в желудке, направился к чемодану, который после эпизода прошлой ночью так и стоял нераспакованным. Еле всунул ноги в ботинки и с трудом сделал шаг: если какое-то время не обуваться, даже сандалии покажутся тяжелыми, как цементные чушки. Стараясь не наделать шуму, я крался по коридору. В гостиной ругались. Оба спорщика кричали, мать плакала. Раздался звон бьющегося стекла — там дрались. Может быть, мать воспротивилась его намерениям? Я поставил чемодан у двери и повернул на кухню. А как я мог еще поступить — не оставлять же мать в его руках. Моя линия поведения была ясна: следовало убить отца (ставшего мне отцом в результате брака с моей матерью).

Уверяю тебя, у меня больше времени уходит, чтобы выбрать блюдо в меню, чем тогда ушло на принятие решения отобрать у отца жизнь. Обычно в тисках пагубной нерешительности — с тех самых пор, как увидел перед собой два чувственных соска матери и каждый требовал: «Соси меня!» — я обнаружил, что неожиданно быстрый выбор, каким бы он ни был ужасным, дал мне в высшей степени радостное ощущение власти.

На кухне я схватил разделочный нож. Он пах луком. Сквозь щель в двери я видел, что родители дрались. И отдавали этому занятию все свои силы. Отец и раньше частенько поколачивал мать — обычно поздно вечером, в тишине спальни, но это прекратилось, едва она сообщила, что у нее рак. Мать царапалась, как могла в полуживом состоянии. В ответ он отвесил ей затрещину, и она кулем упала на пол.

Ощутив силу, я ворвался в гостиную и, хоть не твердо держался на ногах, ручку ножа сжимал крепко и уверенно. Меня заметили: сначала мать, затем отец, но на нож в моей руке не обратили внимания — с таким же успехом я мог держать не нож, а перышко. Они слишком погрузились в собственный кошмар.

— Мартин, уходи! — взмолилась мать.

А у отца при виде меня что-то произошло с лицом — я никогда не замечал, чтобы это лицо проделывало нечто подобное: оно съежилось ровно вполовину. Отец ответил мне взглядом, схватил стул и разбил об пол так, что куски разлетелись вокруг матери.

— Отойди от нее! — Мой голос хоть и звучал решительно, но все-таки дрожал.

— Мартин… — Он проговорил это как-то очень странно.

Мать истерически всхлипывала.

— Отойди! — повторил я.

И вдруг отец заявил, точно разорвалась граната:

— Твоя ненормальная мать подкладывала тебе в еду крысиную отраву.

— Это ты! — не поверил я.

Он грустно покачал головой.

Я смущенно посмотрел на мать. Она прикрыла лицо ладонью, из глаз ее струились слезы, тело сотрясалось от рыданий. В ту же секунду я понял: отец сказал правду.

— Зачем? — Он ударил кулаком рядом с ней в стену. Мать вскрикнула. Отец в замешательстве нежно посмотрел на меня. — Мартин, зачем?

Мать дрожала. Ее рука сжимала томик «Трех мушкетеров» Александра Дюма. Эту книгу она планировала прочитать мне следующей.

— Чтобы ухаживать за мной, — ответил я едва слышно.

Отец непонимающе посмотрел на меня. До него не дошло.

Совершенно не дошло.

— Извини, сын. — Это было первое проявление любви с его стороны.

С меня было довольно. Я поплелся через кухню, взял в коридоре чемодан и вышел на улицу.

Если бы я был в разумном состоянии, то немедленно бы понял, что в окружающем мире что-то не так. Я шел как в тумане и ощущал на лице дневной жар. Двигался вперед, и двигался быстро, словно меня несло сильное течение. Разломанные надвое мысли снова складывались — злость делилась на ужас и ярость, затем на сострадание и отвращение, и так без конца. Я шел и чувствовал, как с каждым шагом прибывают силы. Держал путь на вершину Фермерского холма.

И тут увидел это.

Небо.

Конусы густого дыма закручивались спиралями, оставляя узкий след. Оранжевая туманная пелена охватывала простирающиеся от горизонта серые пальцы.

Я почувствовал жар. Вздрогнул. Вся земля пылала.

Лесной пожар!

И какой большой!

Стоя на вершине холма, я увидел и нечто другое. Перед глазами пронеслась вереница картин, которые я никогда не забуду.

Огонь разделился: половина повернула к только что оставленному мной дому, другая — в сторону тюрьмы.

Не знаю, что на меня нашло. Я наблюдал, как пламя окружает город, и во мне росла уверенность: в моей власти спасти по крайней мере часть родных. Я понимал, что Терри я помочь не в состоянии. А то, что ему предстоит жестоко и некрасиво умереть в тюрьме, которую помогал строить отец, лишь завершает цикл. Поэтому мой выбор был понятен: я попробую спасти мать, хотя она пыталась меня убить, и отца, хотя он этого не делал.

Сезон пожаров в том году начался рано. Высокая температура и сильные ветра способствовали локальным возгораниям в течение лета по всей северо-западной окраине Нового Южного Уэльса. Потребовался один внезапный порыв обжигающего вихря, чтобы раздуть разрозненные очаги и быстро превратить их в настоящий ад. Так происходит всегда. Пожар прячет в пламенном рукаве не один хитроумный способ распространения. Он швыряет в воздух тлеющие угольки, ветер переносит их на несколько миль — и вспыхивает другой пожар. Когда родителя утихомирят, пожар-отпрыск уже бушует вовсю и отнимает жизни. Пожар не дурак. Он раскручивается с бешеной скоростью.

Дым стлался над городом непроницаемым облаком. Я возвращался к дому родителей мимо упавших деревьев, столбов, электропроводов. Пламя подбиралось к краю дороги. Дым лизал мне лицо. Видимость была нулевая. Я не замедлял бега.

Упавшие деревья сделали дорогу непроходимой. Пришлось воспользоваться лесным проездом. Я не видел неба — его закрывала плотная завеса дыма. Все вокруг потрескивало, словно кто-то прыгал по старым газетам. Горящие обломки падали в кроны деревьев. Невозможно было определить направление. Я двигался, пока не услышал голос:

— Стой.

Я остановился. Трудно было сказать, откуда он шел — издалека или звучал в моей голове.

— Иди налево! — приказал голос. — Налево.

В обычных обстоятельствах настойчивые голоса, которые себя не называют, посылают совсем не туда, куда следует, но в том случае я чувствовал, что голос самым честным образом блюдет мои интересы. Терри умер, я это понял, а голос был его, его последним посланием на пути в мир иной.

Как только я повернул налево, то сразу заметил, что правое ответвление было охвачено огнем.

За поворотом я наткнулся на группу мужчин, поливающих деревья водой. Они держали в руках тянувшиеся из утроб пожарных машин брандспойты, похожие на объевшихся питонов, и закрывали рты мокрой тканью. Мне тоже надо такую, позавидовал я, но тут же одернул себя: «Не пожелаешь обладать тем, что имеет другой, будет меньше шансов во что-нибудь вляпаться». Кто-то окликнул меня:

— Мартин!

— Не ходи туда! — предостерег другой.

— Там мои мама и папа! — ответил я. И уже на бегу мне почудилось, что кто-то вдогонку бросил:

— Передай им от меня привет!

Огонь перескочил русло высохшего ручья. Я оставил позади горящий труп овцы, и мне пришлось замедлить шаг — дым до того сгустился, что встал передо мной серой стеной. Внезапно стало невозможно определить, в какой стороне пожар. Легкие саднило. Я не сомневался: если в самое ближайшее время не удастся глотнуть воздуху, мне конец. Я стал давиться, и меня вырвало дымом с кусочками моркови.