Однажды я вообразил, что присутствую на собственной казни после долгого, пышного суда. Я подумал: вот, умираю в ясный безоблачный день. Вспомнил о Кэролайн — я больше ее никогда не увижу, а она не поймет широты и глубины моих чувств. Ухожу девственником. Черт! Я глубоко вздохнул. В воздухе стоял отталкивающий, тошнотворный вкус. Это был я сам.

Я бредил? Не слышал, как они вошли. Надо мной стояли двое мужчин в коричневых костюмах, без пиджаков, рукава закатаны, пот заливал им глаза. У одного челюсть настолько выдавалась вперед, что я не мог решить, пожать ли мне руку или подбородок. У другого была крохотная голова, маленькие глазки посажены над маленьким носом, а губы настолько тонкие, что, казалось, их нарисовали карандашом с тончайшим грифелем.

— Мы хотим поговорить с мистером Дином, — объявил подбородок, и эта фраза была знаменательна тем, что меня впервые в жизни назвали мистером. Мне это не понравилось. — Вы меня слышите? Что с вами такое?

— Детская болезнь, — объяснила мать.

— А он не слишком вырос для детских болезней?

— Мистер Дин, нам требуются ваши показания относительно истинного происхождения отредактированной вами книги.

— Какой книги? — бестолково простонал я.

Маленький смахнул с лица пот, руку вытер о брюки.

— Не будем играть в игры. Вы изрядно потрудились, редактируя книгу, которую написал Терри Дин.

— Гарри Уэст.

— Что?

— «Учебник преступления» написан Гарри Уэстом, а не Терри Дином.

— Это тот тип, что сиганул с моста, — объяснил подбородок тонким губам.

— Сваливать все на мертвеца, потому что он не способен опровергнуть ваших слов, — обычное дело. Мне это не нравится.

— А разве должно что-то нравиться до того, как станет фактом? — спросил я и, прежде чем мне успели ответить, извинился. — Подождите минутку… — Почувствовав, что завтрак просится наружу, я схватился за горшок, и меня вырвало. Серебристая ниточка слюны протянулась от моей нижней губы к краю посудины.

— Слушай, Дин, ты будешь давать показания?

Я показал на горшок:

— А это что?

— Не надо грубить. Мы вас ни в чем не обвиняем, а только проводим предварительное расследование. Расскажите, каким образом вы редактировали эту книгу? Где встречались с Терри?

— Ваш брат, мистер Дин, не самый образованный на свете человек. В тексте наверняка было множество грамматических и орфографических ошибок и всего такого прочего.

Я бросил взгляд на мать, в оцепенении смотревшую в окно.

— Мы изучали вопрос. Редакторы работают в тесном контакте с авторами.

— Ваш брат имел сообщников? Мы расследуем новые преступления.

Я ничего не ответил, но до этого читал небольшую заметку в газете. Как это случается в художественной среде, преступников тоже пленяет неожиданный сплав оригинальности и успеха, и кто-то из претендующих на преступную славу новичков решил заняться плагиатом и, подражая Терри после того, как его посадили, совершил убийства, но в них не чувствовалось ни искры, ни новизны. Когда чемпиона Австралии по шахматам обнаружили мертвым со слоном и двумя пешками в глотке, общественность почти не заинтересовалась, кстати, в немалой степени потому, что нацелившийся стать виджиланте человек забыл: шахматы — это игра, а не спорт.

Поняв, что я не в состоянии отвечать на вопросы, один из детективов сказал:

— Мы придем, когда вы почувствуете себя лучше.

После того как они ушли, в коридоре появился отец в пижаме. Он стоял у двери и переводил взгляд с меня на мать. Он уже, шаркая ногами, скрылся, а я так и не сумел понять выражение его лица. Чтобы ты все правильно понял, его взгляд не был злым, и, пусть я его возмущал и вызывал у него чувство горечи, в каком-то смысле я все-таки оставался ему сыном. Я никогда не придавал слишком большого значения тому позорному списку, во всяком случае, не до такой степени, чтобы заподозрить, что он способен мне сознательно навредить.

На следующее утро я услышал голос матери — она звала меня каким-то булькающим шепотом. Я открыл глаза и увидел, что мой чемодан, уже полностью собранный, стоит у двери, а рядом — мои коричневые ботинки мысками в коридор. Мать с белым, как бумага, лицом пристально смотрела на меня.

— Быстрее. Тебе пора уходить! — Она смотрела мне не в глаза, а на какую-то другую точку на моей физиономии — наверное, на нос.

— Что случилось? — прохрипел я.

Она не ответила — стянула с меня одеяло и с неожиданной силой потащила за руку.

— Самое время. Успеешь на автобус. — И, поцеловав меня в потный лоб, добавила: — Я тебя очень люблю, но не возвращайся сюда. — Я попытался встать, но не смог. — Мы прошли вместе длинный путь. Помнишь, я носила тебя на руках. Но больше не могу. Теперь ты должен идти своей дорогой. Ну давай, шевелись, а то опоздаешь на автобус! — Она обхватила мою голову руками и помогла приподняться.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я.

В коридоре послышались шаги, скрипнули доски. Мать набросила на меня одеяло и поспешно забралась в кровать Терри. В дверях показалось лицо отца. Он заметил, что я наполовину сижу.

— Что, лучше?

Я помотал головой. А когда он ушел, покосился на мать: она, притворяясь спящей, лежала с закрытыми глазами.

У меня об этом сохранились только смутные воспоминания, но осталось ощущение, что я участвовал в действии пьесы Харолда Пинтера [22], — мне угрожали, требовали немедленно все рассказать трибуналу, а иначе обещали казнить. Мать из этого вообще ничего не запомнила, а когда я стал задавать вопросы, ответила, что я всю ночь лежал в бреду и бормотал как ненормальный. Так что не знаю, чему верить.

Затем все стало меняться от самого худшего к катастрофическому.

Стояла жара, 104 градуса по Фаренгейту. В открытое окно дул обжигающий южный ветер. Я попытался поесть приготовленного отцом овощного супа. Суп принесла мне мать. Я проглотил всего две ложки, но не мог удержать в себе и потянулся за горшком. Извергнув содержимое желудка, я застыл над горшком и созерцал калейдоскопические разводы своей блевотины. И в этих рвотных массах разглядел самое ужасное, что приходилось видеть в жизни, а с тех пор мне попадали на глаза распиленные пополам собаки.

Вот что я увидел:

Два. Синих. Катышка.

Вот именно, крысиная отрава.

Вот именно, крысиная отрава…

Я некоторое время силился понять, каким образом нечаянно проглотил ядовитую дрянь. Но от этой мысли пришлось отказаться: с тех пор как началась моя болезнь, я ног не спускал с кровати. Оставался единственный ответ. Желудок сдавило словно в тисках. Меня травили. И травил он, мой отец.

Не будем ходить вокруг да около: человеческие чувства подчас забавны. Вспоминая момент, когда меня осенило, что мой приемный отец медленно меня убивает, я понимаю, что не испытал злости. Не вышел из себя. Я был обижен. Да, да. То, что человек, женившийся на моей матери, человек, с которым я прожил всю жизнь и который практически был мне отцом, умышленно меня травил, оскорбило мои чувства. Смешно!

Я отшвырнул горшок, и рвота расплескалась на ковер и пролилась между половыми досками. Я смотрел на нее и все больше убеждался, что это не бред, как уверяла меня накануне вечером мать.

А она? Какова ее роль в этом деле? Мать явно знала. Вот почему хотела, чтобы я бежал, но это желание улетучилось, ибо она испугалась, как бы убийца, обнаружив, что я собрался удрать, не взялся бы за нож или не накрыл мне лицо подушкой.

Боже! Ничего себе ситуация!

Сохранять хладнокровие в то время, когда приемный отец пытается тебя убить, совершенно невозможно. Не спорю, в том, как убийца с отвращением воротит лицо, подтирая за тобой блевотину, есть нечто от черного юмора, но вместе с тем это настолько страшно, что хочется свернуться зародышем и не разворачиваться до следующего ледникового периода.

Я не сводил с него глаз. Меня съедало извращенное любопытство — мне хотелось знать, как он поступит дальше. Надо было что-то говорить. Но что? Оказывать сопротивление убийце — дело непростое. Я вовсе не хотел подстегнуть его к действиям только ради того, чтобы что-то провякать.