Я регистрирую его последние минуты в печальном стиле биографа, который слишком близок к предмету описания.

Ночь выдалась тихая: только поскрипывало корпусом суденышко и негромко плескалась вода. Над горизонтом висела яркая луна. Мы шли курсом прямо на нее. Капитан собирался доставить нас на спутник земли. Я представил, как открывается крышка люка и мы вплываем прямо в луну. Вообразил, как люк за нами захлопывается и звуки безумного смеха. Я все это придумывал, чтобы отвлечь себя от реальности, где умирал отец.

— Посмотри, Мартин, посмотри на луну, — предложил Нед. — Она будто нарисована. Бог — настоящий художник.

Его слова придали отцу сил.

— Надеюсь, ради всех нас, что это не так, — ответил он. — Скажи честно, Нед, тебе когда-нибудь приходилось встречать художника? Они не очень приятные люди. Эгоистичные, самовлюбленные, порочные типы, целыми днями пребывающие в гибельной депрессии. Подтверди, Джаспер.

Я вздохнул и, зная его речь наизусть, добавил:

— Художники — это люди, которые обманывают своих любовниц, бросают законных детей и постоянно дают понять неимущим, насколько они страдают, пытаясь проявить к ним доброту.

Отец поднял голову.

— А ты заносчиво нарекаешь Бога художником и надеешься, что он о тебе позаботится! Смех!

— В тебе нет веры.

— Тебе приходилось задумываться, почему твой Бог требует от тебя веры? Количество мест на небесах ограничено, и он таким способом уменьшает число тех, кто туда попадет.

Нед с жалостью посмотрел на отца и ничего не ответил.

— Папа, хватит пудрить мозги.

Я дал ему еще пару таблеток болеутоляющего. Проглотив их, он стал ловить ртом воздух и потерял сознание. А через десять минут стал бессвязно бормотать:

— Сотни… миллионы… Христиане пускают слюни… небеса — роскошный отель, где… не натолкнитесь на мусульман и иудеев в льдогенераторе… Мусульмане и иудеи ничем не лучше… никакого шевеления… Современный человек… хорошие зубы… маленький объем внимания… суматоха отчуждения… никакого религиозного мировоззрения, неврозы… безумие… неправда… религия удел тех… кто… смертен.

— Береги силы, — сказал Нед. С тем же успехом он мог бы крикнуть: «Заткнись!», и я бы не обиделся.

Голова отца откинулась ко мне на колени. Ему оставалось не больше пары минут, но он все еще не мог в это поверить.

— Невероятно, — проговорил он и тяжело вздохнул. По его лицу я догадался, что болеутоляющее прекратило действие.

— Понимаю.

— Но это так. Смерть! Моя смерть!

На несколько минут он забылся, затем его веки поднялись, но за ними было выражение пустое и вкрадчивое, как у чиновника. Я решил, что отец пытается себя убедить, что день, когда он умрет, — не худший в его жизни, а обычный, так себе день. У него не получилось, и он простонал сквозь стиснутые зубы:

— Джаспер…

— Я здесь.

— Чехов верил, что человек становится лучше, если ему показать, каков он есть. Не думаю, что это правда. От этого он становится только печальнее и острее испытывает одиночество.

— Слушай, папа, не чувствуй себя обязанным говорить перед смертью умные вещи. Просто расслабься.

— Хочешь сказать, что я за свою жизнь успел наговорить достаточно ерунды?

— Это была вовсе не ерунда.

Отец несколько раз вздохнул с присвистом, а его глаза в это время вращались в его голове, словно он пытался разглядеть что-то в углу собственного черепа.

— Джаспер, — прохрипел он, — я должен кое в чем признаться.

— В чем?

— Я тебя слышал.

— Когда слышал?

— В джунглях. Когда за нами пришли. Слышал, как ты меня предупреждал.

— Ты меня слышал? — воскликнул я, не веря своим ушам. — Слышал? Но почему ничего не предпринял? Ты же мог спасти Кэролайн!

— Не поверил, что это на самом деле.

Мы долго молчали и смотрели на подвижные океанские воды.

Затем боль снова взяла свое. Отец взвыл в агонии. Я ощутил страх, который тут же перерос в панику. Я подумал: «Не умирай! Не оставляй меня одного! Не оставляй нас! Ты нарушаешь наше партнерство. Неужели не понимаешь? Пожалуйста! Я целиком и полностью завишу от тебя, хотя ты моя полная противоположность — именно потому, что ты моя полная противоположность. Если тебя не будет, что будет со мной? Чем является противоположность ничто? Всем? Или ничем? И еще я не хотел обижаться на провидение. Это бы никогда не прекратилось».

— Отец, я тебя прощаю.

— За что?

— За все.

— За что — за все? Разве я сделал тебе что-нибудь плохое?

Ну что за несносный человек!

— Не важно.

— О'кей.

— Папа, я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю.

Мы все-таки это сказали. Хорошо.

Или не так уж и хорошо — на удивление не приносящие удовлетворения слова. Всего-то и сказано: «Я тебя люблю». Отец и сын у смертного одра старшего рода признались, что любят друг друга. Чему тут особенно радоваться? А вот чему: я знал нечто такое, чего не знал никто и никогда не узнает, — каким странным и удивительным он был человеком. Вот это я хотел бы ему сказать.

— Папа…

— Мне следовало себя убить, — проговорил он сквозь стиснутые зубы. Затем повторил опять, словно это была его личная мантра. Он никогда себя не простит за то, что не совершил самоубийства. Я считал это естественным. По-моему, люди на смертном одре не должны себя прощать за то, что не совершили самоубийства — хотя бы надень раньше. Позволить Природе убить себя — вот единственное подлинное проявление апатии.

Его естественная смерть была быстрой, даже внезапной. По телу пробежала недолгая судорога, затем, охваченный страхом, он попытался втянуть в себя воздух, зубы раскрылись, словно в попытке укусить смерть, глаза вспыхнули огнем и погасли.

Вот и все.

Отец умер.

Отец умер!

Не может быть!

А я никогда не говорил, что он мне нравится. «Я тебя люблю» — это вздор. Сказать «Я тебя люблю» ничего не стоит. Трогательный припев. Отец знал, что я его люблю. Но он не догадывался, что нравился мне. Что я его даже уважал.

Слюна на его губах так и осталась непроглоченной, глаза, лишенные души или сознания, умудрились сохранить недовольное выражение. Искаженное смертью лицо кривило рот, посылая проклятие всему человечеству. Трудно было представить, что прекратилось суматошное кипение мысли в его голове.

Двое попутчиков приблизились, чтобы помочь перекинуть отца через борт.

— Не прикасайтесь! — крикнул я.

Во мне кипела решимость совершить обряд морского погребения без посторонних. Бессмыслица, но я был упрям. Опустился подле отца на колени и, подсунув под него руки, ощутил под ладонями сплошные сухожилия. Длинные конечности свешивались с моих плеч. Волны вздымались, словно облизывались. На апатичных, исхудавших лицах беженцев появилось уважительное выражение. Бессловесная церемония оторвала их от собственного медленного умирания.

Я толкнул отца плечом, перевалил через борт и похоронил в реве волн. Некоторое время он держался на поверхности, прыгал то вверх, то вниз, как брошенная в кипящий бульон морковка. Затем его словно потянула невидимая рука, пошел ко дну — суетливо, горя нетерпением встретить и принять себя самого в диковинных океанских глубинах.

Вот и все.

Прощай, отец. Надеюсь, ты знал, что я чувствовал.

Нед положил руку мне на плечо.

— Он уже с Богом.

— Ужасно так говорить.

— Твой отец не мог понять, что значит быть частью чего-то большего, чем он сам.

Меня чуть не стошнило. Принято говорить: «Хорошо быть частью чего-то большего», но мы и так эта часть. Часть огромного — всего человечества. Необозримого целого. Но это очень трудно осознать, и мы ассоциируем себя с чем-то другим: организацией, культурой, религией, то есть с вещами, намного, намного менее значимыми, чем индивид.

Луна и солнце только-только встретились в небе, когда показался берег. Я наткнулся на взгляд Неда и величественно взмахнул рукой, указывая на окружающий бухту лес. Он непонимающе посмотрел на меня: ему было невдомек, что меня охватило абсурдное желание сыграть роль хозяина и что я, почти разрываясь от гордости, вознамерился показать ему окрестности.