Если они и знали об этом, у них не было времени на размышления. Выжить в подобном путешествии было задачей первой необходимости, и отнюдь не легкой. Чем дольше мы плыли, тем становилось труднее. Припасы подходили к концу. Ветер и дождь терзали траулер. Высокие волны каждый момент грозили перевернуть суденышко. Временами мы не могли оторваться от поручней, иначе нас бы выбросило за борт. Мы чувствовали себя к Австралии не ближе, чем в начале пути, — трудно было поверить, что наша страна вообще существует. Да и другие страны тоже. Океан становился все необъятнее, он покрывал всю землю. Небо тоже делалось больше и выше, растягивалось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Наш кораблик был самым крошечным из всего сотворенного, а мы — бесконечно малыми величинами. И еще больше сморщились от голода и жажды. Жара окутывала нас, как одна на всех жировая прослойка. Многих лихорадило. Раз или два мы замечали землю, и я кричал капитану прямо в барабанную перепонку:
— Ради Бога, поворачивай туда!
— Это не Австралия.
— Какая разница? Земля — суша! Там мы хотя бы не утонем.
Но мы плыли вперед, оставляя в океане пенный, пузырящийся злобными намерениями след.
Удивительно, насколько спокойно ведут себя человеческие животные в подобных обстоятельствах. Я бы ни за что не поверил. Мне казалось, мы будем грызть друг друга, утоляя голод человеческой плотью, а жажду — кровью наших братьев. Все слишком устали. Конечно, хватало слез и горького разочарования, но разочарования тихого и печального. Мы были настолько мелкими и хрупкими существами, что потеряли способность активно протестовать.
Большую часть времени отец без движения лежал на палубе, напоминая набитое игрушечное пугало из тех, какие дарят детям на Хэллоуин.
Я тихо гладил его по лбу, но у него хватало сил лишь на то. чтобы жестом показать, что я ему мешаю.
— Я умираю, — горько ронял он.
— Еще парадней, и я к тебе присоединюсь, — отвечал я.
— Извини. Но я же тебе говорил, чтобы ты со мной не ездил. — Он прекрасно знал, что ничего подобного он не говорил.
Отец пытался изобразить раскаяние за то, что эгоистично связал мою судьбу со своей. Но меня он обмануть не мог. Я знал то, чего он никогда бы не отважился признать: он до сих пор не расстался со своей прежней болезненной манией и считал, что я — преждевременная инкарнация его, еще живого, и, если я умру, он останется жить.
— Джаспер, я умираю, — повторил он.
— Господи, да оглянись вокруг! Здесь все умирают! Скоро каждый из нас окажется на том свете!
Мои слова его распалили. Отец пришел в ярость, понимая: его смерть не воспринимают уникальным трагическим спектаклем. Умереть среди умирающих, одним из них — это было ему как нож острый. Но еще сильнее его раздражали раздававшиеся со всех сторон молитвы.
— Скорее бы эти идиоты заткнулись! — исторг он пожелание.
— Они хорошие люди, папа, — ответил я. — Мы должны гордиться, что утонем вместе с ними.
Чушь! Я сказал абсолютную глупость, но отец горел решимостью покинуть этот мир в драчливом настроении, и мне никак не удавалось его разубедить. Багаж его жизни был собран, паспорт проштампован, но даже теперь он отказывался примириться с религией, пусть на самое короткое время.
Мы единственные на корабле не молились, и от убежденности наших попутчиков нам становилось неловко. Их все еще не покидало ощущение, что прекрасное носится в воздухе. Они блаженно витали в облаках, поскольку их боги были не теми внутренними божествами, которые не в состоянии помочь, если человек попадает в реальную, а не эфемерную беду, например, когда тонет корабль. Они верили в древних богов, управляющих природой на благо индивидуума. Какая удача! Их божества прислушивались к людям и, случалось, вмешивались в их дела. Сыпали благодеяниями. Поэтому у наших спутников не было леденящего страха, как у нас. Мы-то не ждали, что с небес появятся большой и указательный пальцы, которые выхватят нас из пучины.
Словно в трансе, я тянулся к отцу. Лежа в темноте, он извергал множество идей о жизни и советов, как ее прожить. Они были немного путаны и незрелы по сравнению с тем, что он обычно высказывал в своих тирадах, и я понял: если падаешь, остается единственное, за что еще способен держаться — за себя самого.
Когда отец говорил, я притворялся, что слушал. Если он хотел спать, я тоже спал. Когда стонал, я давал ему болеутоляющее. Ничего другого не оставалось. Он страдал, и его отсутствующий взгляд казался еще более отстраненным, чем раньше. Я понимал, он думает о Кэролайн.
— Мартин Дин — каким же он был дураком, — вымолвил он. Его немного утешало говорить о себе в третьем лице в прошедшем времени.
Иногда Нед давал мне передышку. Занимал мое место рядом с отцом, приносил воду и делал вид, что слушает его бесконечную бубнежку. В эти моменты я пробирался по телам моих полубессознательных спутников клюку на палубу и поднимался наверх хлебнуть свежего воздуха. Надо мной открывалось небо, словно треснутый череп, звезды блестели, как капельки пота. Я бодрствовал, но мои чувства спали. Мой собственный пот напоминал по вкусу то манго, то шоколад, то авокадо. Катастрофа! Отец умирал слишком медленно и слишком болезненно. Почему бы ему просто себя не убить? Зачем убежденному атеисту терпеть бесполезную агонию? Чего ждать?
Внезапно я вспомнил. Яд!
Торопливо спустился в трюм и, пробравшись по человеческим телам, как по подстилкам, шепнул отцу на ухо:
— Хочешь яду?
Он сел и сверкнул на меня глазами. Смерть можно взять под контроль, говорили эти глаза. Наши жизненные силы были чем-то таким, что поддается подзарядке, если размышляешь о яде.
— Завтра утром на рассвете. Мы сделаем это вместе.
— Папа, я не стану принимать яд.
— Разумеется, нет. Я не это имел в виду. Хотел сказать, яд приму я, а ты станешь наблюдать.
Бедный отец! Ему всю жизнь претило одиночество, и теперь он столкнулся с его наиболее глубоким и концентрированным на свете проявлением.
Но рассвет наступил, а ему не захотелось кончать с собой, пока идет дождь. Потом облака рассеялись, однако для самоубийства стало слишком жарко. Ночью он решил, что последний вдох лучше испустить при теплом свете солнца.
Другими словами, он никогда не был готов. И бесконечно колебался. Находил все новые предлоги, чтобы не накладывать на себя руки: то слишком сыро, то облачно, то свет слишком ярок, то море волнуется, то слишком рано, то слишком поздно.
Так прошли два или три дня агонии.
Наконец это произошло — после заката на второй или третьей неделе плавания. Мы чуть не утонули, и вопли нисколько не помогали держаться на плаву. После того как океан успокоился, отец сел в темноте. Внезапно ему стало трудно дышать. Я дал ему воды.
— Джаспер, я думаю, время настало.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, и все. Я всегда относился с подозрением, когда в кино люди утверждали, что пришел их час, но это правда. Смерть стучится. Это истинно так.
— Могу я для тебя что-нибудь сделать?
— Вынеси наверх, подожди, пока не умру, а затем столкни за борт.
— Мне казалось, ты не хотел упокоиться на дне.
— Нет. Но эти сукины дети смотрят на меня, будто я — баранья отбивная.
— Рак сделал тебя совсем не аппетитным.
— Не спорь. После смерти я не желаю провести больше ни одной минуты на этой посудине.
— Ясно.
Беженцы не сводили с нас глаз и, пока Нед помогал мне вынести отца на палубу, тихо переговаривались заговорщическими голосами.
Наверху дышать стало легче. Казалось, океанский воздух принес отцу облегчение. Размашистое движение волн умиротворило его. По крайней мере мне так хотелось думать. Это движение было последнее, что он видел в жизни, и я надеялся, что в конце концов отец перестанет считать свою космическую мизерность оскорбительной и признает, что это даже эксцентрично — ничего не значить и быть акциденцией [52]на пугающих просторах пространства-времени. Я рассчитывал, что, глядя на величие пульсирующего синим цветом океана и ощутив на лице бесшабашный морской ветер, отец смирится с мыслью, что вселенское представление — это драма большая, чем та, в которой он мечтал получить заглавную роль. Но нет, он не рассматривал свое существование в перспективе и до самого конца относился к нему без чувства юмора. Шел на смерть мучеником за свое тайное дело и не собирался себя осуждать.
