С ним говорили тихими голосами, и когда он повернулся ко мне, я заметил в нем признаки помешательства, жестокости, бесстыдства и непорядочности. Поразительное сочетание, которое можно заметить на лице человека в определенное время дня. Эдди отвел меня в сторону и объяснил, что ученик находился в момент смерти у постели наставника и успел объявить его мертвым.

— Не терял времени, гаденыш! — прошипел он.

— Где молодой врач?

— Отправился домой, в постель. Сам тоже явно болен. — На этот раз Эдди не смог скрыть радости. Он спросил, где находится дом ученика, и поехал в ту сторону — как я догадался, лечить больного, насколько возможно небрежнее и нерадивее.

Быстро ведя машину, он успевал репетировать перед зеркалом заднего вида самую приветливую из своих улыбок, что означало: он будет безжалостен.

Молодой врач жил один в хижине высоко в горах. Эдди бросился туда с ходу, мне же потребовалась вся моя воля, чтобы переступить порог. Когда я оказался в комнате, Эдди уже склонялся над больным. Тот лежал на кровати одетым.

— Как он? — спросил я.

Эдди, словно исполняя победный танец, обошел вокруг кровати.

— Похоже, не выкарабкается.

— Что с ним?

— Точно не знаю. Какой-то вирус, но неизвестного вида. Понятия не имею, как его лечить.

— Если от этого умер старый врач, теперь заболел молодой, то это может быть заразным. Я сматываюсь. — Прикрыв рот, я направился к двери.

— Вряд ли.

— Как ты определил, если понятия не имеешь, что это такое?

— Вероятно, кто-то заполз к ним внутрь и отложил там яйца.

— Отвратительно!

— Или они вместе что-то съели. Думаю, тебе не о чем волноваться.

— Я сам буду решать, когда мне волноваться, а когда нет. — С этими словами я вышел на воздух.

Молодой врач умер через два дня. Все это время Эдди находился у его постели. Несмотря на его утверждения, что вирус не заразен, я отказался входить в камеру смертника и о моменте переселения несостоявшегося медика в мир иной узнал по тому же душераздирающему вою, эхом прокатившемуся по всей деревне. Честно говоря, процедура оплакивания вызывала у меня некоторый скепсис, но потом я решил, что это такая же национальная причуда, как тайские улыбки. Не бесконтрольное горе, а демонстрация бесконтрольного горя — что совершенно иная вещь.

Вот так Эдди стал сельским доктором. Получил то, что хотел, но это его не смягчило. Я ошибался, если на это надеялся. А Эдди ошибался, если думал, что производство его во врачи автоматически расположит к нему селян. Мы стучали в двери, многие захлопывали их перед носом Эдди. Люди решили, что он сглазил обоих врачей, наслал чуму на их дома. На него смотрели как на осквернителя могил. Что мы ни делали, наши старания ни к чему не привели. Да и народ здесь, судя по всему, никогда не болел.

Трудно было в это поверить, но Эдди стал еще неприятнее. Здоровье селян выводило его из себя.

— Ни одного пациента! — твердил он. — Хочу одного: чтобы кто-нибудь заболел. И как можно серьезнее. Они что, бессмертные? Например, заболеванием двигательного нейрона. Пусть бы прочувствовали, что такое жизнь! — Его явно сносило не в ту сторону.

Спасали несчастные случаи. Люди калечили себя по неосторожности, и Эдди удалось заполучить парочку пациентов. Крестьяне боялись больниц, поэтому Эдди приходилось ездить на рисовые поля и заниматься там такими вещами, которые я бы позволил проделывать с собой только в самой стерильной клинике. Но их это не смущало.

Вот так, спустя столько лет после окончания медицинского института, Эдди начал карьеру врача, а я, возвратившись домой, как и ожидал, обнаружил, что драма там в мое отсутствие благополучно дошла до точки кипения.

— Я влюблена в брата мужа, — заявила Кэролайн, словно на американском ток-шоу, где не объявляют фамилий участников. Она отодвинула стул, которым я безуспешно пытался забаррикадировать дверь.

— Понимаю, как это трудно, Кэролайн, но не могла бы ты немного повременить?

— Пока твой отец не умрет? Я так виновата! Я считаю дни. Я желаю ему смерти.

Мне стало ясно, чем вызваны ее лихорадочные попытки продлить мужу жизнь — чувством вины. В меня закралось подозрение, что когда отец в самом деле уйдет из жизни, Кэролайн станет оплакивать его сильнее, чем я и дядя. Смерть моего отца погубит эту женщину. Я решил, что мне следует с ним поговорить, конечно, осторожно, и попытаться упросить отдать Кэролайн Терри, пока он, мой отец, еще жив. Она может не перенести смерти мужа, поскольку до того желала ее. Я понимал, это больное место отца, но ради Кэролайн, ради ее заплаканных глаз начать разговор стоило.

Отец лежал в кровати, свет был выключен. Благодаря темноте я быстрее собрался с мужеством и приступил к выполнению неприятной миссии. Не стал ходить вокруг да около и взял быка за рога. Правда, сделал вид, что Кэролайн мне ни о чем таком не говорила и я обо всем догадался сам.

— Понимаю, как тебе больно, — начал я, — и, зная тебя, уверен, что самое последнее, что тебе хочется сделать на пороге могилы, так это совершить благородный поступок. Но дело в том, что Кэролайн погубит твоя смерть, если ты умрешь, когда она желает тебе смерти. Если ты ее действительно любишь, то должен подарить ее брату. Завещать, пока еще жив.

Отец не проронил ни слова. А я, закончив эту ужасную речь, подумал: если бы кто-нибудь сказал подобное мне, я бы, наверное, проткнул ему язык ножом для масла.

— Оставь меня, — наконец сказал он в темноту.

На следующий день Терри решил, что отец должен непременно взглянуть на мертвую птицу, которую он заметил во время утренней прогулки, и меня тоже потащил с собой. Терри подумал, что, взглянув на неподвижную птицу, отец порадуется, что еще не потерял способности двигаться. Ребяческая мысль. Отец успел вдоволь насмотреться на всякую мертвечину, и это зрелище никогда не прибавляло ему радости от того, что он сам еще жив. Мертвое молча приглашало в свою компанию. В этом я не сомневался. И не понимал, почему это не доходило до Терри.

— Ты должен избавить меня от Кэролайн, — заявил отец, сгорбившись над неподвижной птицей.

— Ты о чем?

— Ей, как и мне, больше не под силу продолжать этот фарс. Мы могли бы еще тянуть, если бы ты, как паинька, оставался в гробу, но тебе понадобилось восставать из мертвых!

— Не понимаю, чем я могу помочь.

— Брось глупить. Ты возьмешь ее себе. Договорились?

Тело Терри неожиданно дернулось, словно он коснулся руками высоковольтных проводов.

— Предположим. Но только в качестве рассуждений я соглашусь с этим бредом. Почему ты решил, что и ей это надо?

— Прекрати, Терри. Ты всегда отличался тем, что пекся исключительно о своих интересах. Так почему тебе не сохранить традицию и в очередной раз не позаботиться о себе? Не присвоить женщину, которую любишь и которая отвечает тебе необъяснимой любовью? Я всегда считал, что мои неудачи с женщинами определяют черты моего лица. Но вот передо мной ты, самый толстый человек на свете, а Кэролайн снова принадлежит тебе!

— Так чего ты хочешь?

— Чтобы ты о ней позаботился.

— Не понимаю, о чем ты! — Губы Терри причудливо кривились, но изо рта больше не вылетело ни звука. У него был вид, словно он в уме решал длинное и трудное уравнение.

Накрапывал дождь. Мы с отцом подошли к сидевшей под деревом Кэролайн. Я понимал: она тихо изводит себя. Даже показалось, что слышу, как она проговаривает в голове мысли. Кэролайн думала о зле, хотя сама несла в себе зло, и зло обуревало ее. Она хотела быть хорошей. Но не считала себя таковой. Решила, что она жертва обстоятельств. Что рак не только у ее мужа, а что он — сам рак. Жалела, что он не влюбился в другую и не умер с миром во сне. Чувствовала, что он присвоил сюжет ее жизни и теперь переписывал своим неразборчивым почерком, чтобы невозможно было прочитать. Она понимала: сама ее жизнь стала неразборчивой до невнятности.