— Мне нужно было обязательно встретиться с Брукмюллером на колесе обозрения, потому что оно особым образом влияет на сознание людей.

— В самом деле?

— Ты был там в последнее время?

— Нет, но в прошлом году я водил на него Митци.

— Тебе не показалось, что этот полет… нереален.

— Конечно, это необычно, когда тебя поднимают на такую высоту.

— Точно. При этом пассажир отстраняется от повседневности и парит там, где раньше только птицы могли летать. А теперь подумай, Оскар, когда еще человек может испытывать подобные ощущения?

— Ну, не знаю, может ли быть что-то подобное. Думаю, такого нет…

Либерман перебил его:

— Ты уверен?

— Да, абсолютно.

Либерман покрутил коньяк в стакане и вдохнул его аромат.

— А во сне?

Райнхард подкрутил усы и нахмурился.

— Не похоже ли это на полет во сне? — настаивал Либерман.

— Да, — ответил Райнхард. — Сейчас, когда ты это сказал, мне кажется, что в этих двух ощущениях и правда есть что-то общее.

— Вот видишь… Я считаю, Оскар, что поездка на колесе обозрения размывает границу между реальным и нереальным миром — сознательная и бессознательная части мозга приближаются друг к другу.

— И это значит?..

— Ты прочитал книгу, которую я тебе дал?

— О снах? Знаешь, я начал, но…

— Не важно, — сказал Либерман. — В мире снов наши комплексы выходят наружу. Во снах часто тем или иным образом выражаются запретные желания. Даже самые преданные мужья видят во сне тайные любовные свидания. — Райнхард поерзал на стуле. Он выглядел немного смущенным. — Когда Брукмюллер узнал, что я выяснил, как он совершил убийства, и понял его мотивы, у него возникло только одно желание: убить своего врага, врага, который (по крайней мере, для него) олицетворял все его подсознательные предрассудки. Все политические амбиции Брукмюллера рухнули, и в атмосфере колеса обозрения, похожей на сон, это его запретное желание легко нашло свое выражение. Он попытался убить меня — и таким образом сознался в совершении этих преступлений.

— Получается, ты не планировал получить от него словесное признание. Ты с самого начала собирался спровоцировать Брукмюллера!

Райнхард немного повысил голос.

— Теперь ты понимаешь, Оскар, почему я не мог быть с тобой абсолютно откровенен? Брюгель никогда не признал бы психологическое объяснение достаточным для проведения подобной операции…

— И я бы не признал, особенно если бы я знал все подробности твоих рассуждений! — Райнхард покачал головой. — Ты хоть понимаешь, что полицейский стрелок получил инструкции в самый последний момент? Об этом чуть не забыли.

Да, — сказал Либерман, — мне чрезвычайно повезло иметь в твоем лице такого заботливого друга, и я должен не только извиниться перед тобой, но и признать, что я перед тобой в большом долгу.

— Я не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Это было совершенно необходимо.

— Провоцировать его, зная, что он, возможно, попытается убить тебя!

— У меня не было другого выхода. Я надеялся, что к тому времени, когда Брукмюллер поддастся на мои провокации, колесо уже совершит полный круг и наша гондола будет недалеко от земли. Я подумал, что тогда я буду в относительной безопасности…

— В относительной безопасности! Не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Ну, если честно, Оскар я до сих пор не могу поверить, что ты не сказал мне, что тот устроенный тобой сеанс был ненастоящим!

— Это другое дело.

— Неужели?

Райнхард что-то пробормотал себе под нос, стараясь сохранить сердитое выражение лица, которое тем не менее постепенно и неохотно смягчалось.

— Ну ладно… — пробормотал он. — Все закончилось хорошо, и так приятно было наконец утереть нос этому фон Булову!

Они оба посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

Еще несколько часов они смаковали свой триумф. Вся комната наполнилась сигарным дымом, а огонь в камине давно погас. Когда Либерман разлил остатки коньяка, Райнхард сказал, что судьба Шарлотты Лёвенштайн должна обязательно послужить уроком для людей вроде нее. Но вместо того чтобы согласиться, Либерман не стал почему-то осуждать мертвую женщину, а наоборот, принялся ее защищать.

— Несомненно, фройляйн Лёвенштайн была роковой женщиной — сиреной, достойной занять место среди героинь любовных романов. Но я не могу осуждать ее, Оскар. В наше время в Вене существует немного возможностей для умных и сильных женщин как-то устроиться. Большинство из них отказываются от своих амбиций и погружаются в семейные заботы и воспитание детей. Некоторые, наоборот, бунтуют, и тогда их считают ненормальными. Шарлотте Лёвенштайн можно только посочувствовать. В конце концов, она всего лишь пыталась защитить себя.

Райнхард не всегда разделял либеральные взгляды своего друга, но его рассуждения заставили его задуматься о будущем, в котором будут жить его дочери. Он слегка смягчился. Он надеялся, что Терезе и Митци не придется из-за отсутствия выбора мириться с какой-нибудь печальной участью. Райнхард допил коньяк и с трудом вытащил часы из маленького жилетного кармана.

— Боже мой, Макс, уже почти одиннадцать. Мне пора домой.

Райнхард на секунду задержался в дверях и посмотрел на своего друга. Его глаза смеялись и излучали дружелюбие.

— Ты молодец, Макс, — тихо сказал он. Либерман не ответил, просто сильнее сжал его руку в своей.

Мисс Лидгейт взяла карточку и вслух прочитала:

Либерман сидел за складным столиком и легонько постукивал по большому ящику из красного дерева.

— Это мне? — спросила она, в ее голосе слышалась растерянность.

— Да, — ответил Либерман.

Мисс Лидгейт открыла замки и подняла крышку. Свет отразился от металлического предмета, лежавшего в ящике, и залил ее лицо мягким золотистым сиянием. Она не охнула и не улыбнулась. Ее единственной видимой реакцией был слегка нахмуренный лоб. Но Либерман не чувствовал себя задетым. Он знал, что за сдержанностью молодой англичанки скрывались глубокие и искренние чувства.

— Спасибо, — прошептала она.

Внутри, в складках синего бархата, лежал большой медный микроскоп.

— Это работа Эдуарда Месстлера с Фрерих-штрассе в Берлине. На корпусе стоит автограф мастера, вот здесь. — Либерман показал на подпись. — Думаю, этот прибор более мощный, чем тот, которым вы пользуетесь сейчас, и линзы здесь лучше. При различной степени увеличения искажение будет меньше.

Амелия Лидгейт вытащила микроскоп из коробки почти с такой же нежностью, с какой мать взяла бы на руки ребенка. Прибор был очень тяжелым, однако она держала его на весу и с восхищением рассматривала со всех сторон. Медь торжествующе блестела.

— Пожалуйста, поблагодарите от меня инспектора Райнхарда — я, право, не заслужила такого подарка, — произнесла молодая женщина ровным голосом.

— Нет, вы заслужили его, мисс Лидгейт! — воскликнул Либерман. — Без вашей помощи убийство Лёвенштайн так и осталось бы нераскрытым.

Амелия Лидгейт осторожно положила микроскоп на стол. Потом села и сказала:

— Не могли бы вы рассказать мне об этом деле поподробнее, доктор Либерман? Я читала в «Цайтунг», что «Леопольдштадский демон» схвачен, но в этой статье было очень мало подробностей.

— С удовольствием, — сказал Либерман и начал подробное повествование о ходе расследования, начиная с того, как Райнхард показал ему записку фройляйн Лёвенштайн до своей недавней встречи с Брукмюллером на колесе обозрения. Когда он стал рассказывать, как он повис на чертовом колесе, зацепившись за край гондолы, и его пальцы начали соскальзывать, мисс Лидгейт протянула руку через стол и дотронулась до его рукава. Это прикосновение было таким коротким и неожиданным, что могло остаться незамеченным. Однако это простое выражение заботы произвело большое впечатление на Либермана. Он почувствовал, что его мысли стали похожи на капельки росы, застрявшие в паутине. Ему казалось, что он вдруг стал очень легким, воздушным и бестелесным.