— Добрый вечер, — ответил он, отходя от памятника.

— Вам одиноко? — Ее голос был грубым, и говорила она с акцентом, но вопрос ее попал прямо в точку.

Уберхорст хотел ответить: «Да, мне одиноко». Ему не хватало их разговоров, запаха ее золотистых волос, которым он наслаждался, пока она гадала ему по руке.

— У такого господина, как вы, наверняка найдется несколько лишних крон. — Он не мог определить по акценту ее национальность — русинка? Или полячка? — Почему бы вам не проводить меня в мою комнату в Шнитлеберге? Это не близко, но по дороге мы сможем получше узнать друг друга. Как вам такая идея?

Он смотрел на нее, и ее лицо мутнело. Глаза увеличились, губы стали полнее, улыбка фройляйн Лёвенштайн мерцала сквозь грубые черты лица проститутки.

Может быть, попросить эту женщину посидеть с ним, держа за руку, как делала она?

Засмеявшись, женщина подошла ближе, протянула руку и пощупала воротник пальто Уберхорста, как портной, который хочет определить, хороша ли ткань. Она была выше его, и взгляд Уберхорста уперся прямо в ее грудь.

Карл смущенно отвернулся.

— Не стесняйся…

Он снова стал разглядывать эту старую ведьму и вспомнил, что Вена оказалась во власти другой чумы. Позволив себя соблазнить, он подвергнется риску заразиться, потом еще придется проходить унизительное лечение — несколько недель на больничной койке, где ему будут втирать в тело ртуть, пока один за другим у него не выпадут все зубы.

— Нет, спасибо, фройляйн, — отрывисто сказал он, дотронувшись до шляпы. — Всего доброго.

Уберхорст вырвал свой воротник из ее руки и быстро пошел прочь.

— Вы потом об этом пожалеете, — крикнула ему вслед проститутка.

Его шаг стал еще шире и постепенно превратился в неуклюжий галоп.

Тень прекрасных черт фройляйн Лёвенштайн пробежала по лицу проститутки, как яркий солнечный луч играет на поверхности грязной воды. Уберхорст все еще был помешан на этой мертвой женщине.

Он должен рассказать полиции.

Он должен рассказать им то, что ему известно.

Он должен рассказать им о своих подозрениях…

Подняв голову, Уберхорст увидел, что шпиль собора, постепенно сужаясь, исчезает в призрачной темноте, начинающейся за сверкающим облаком уличный фонарей.

Уберхорсту казалось, что за ним кто-то следит. Откуда он мог знать, что Шарлотта Лёвенштайн не находится сейчас где-то рядом? Ее призрачные шаги рядом с ним, ее холодная мертвая рука в его руке? Накажет ли она его с того света за то, что он не сохранил ее тайну?

«Я беременна», — сказала она.

Ее голова приблизилась к его плечу. Ее золотистые локоны коснулись его губ.

«Что мне делать?», — спросила она.

Он не знал, и они сидели в беспомощном молчании, а минуты уходили в небытие.

А сейчас он задавал себе тот же вопрос: «Что мне делать?»

Дверь собора Святого Штефана была открыта, и Карл Уберхорст вошел в холодный мир искупления. Оказавшись там, он сразу почувствовал, что облегчение близко. Уберхорст отчаянно хотел обрести безопасность и укрепиться в своей прежней вере: он стремился к непоколебимости догматов и обрядов, к эпицентру духовности.

В огромном соборе было мрачно, как в аду. Темнота, казавшаяся бесконечной, скрывала в себе высокий свод, который можно было почувствовать — он, словно каменный материк, давил сверху, — но нельзя было увидеть. Уберхорст перекрестился и пошел мимо колеблющихся огарков свечей прихожан к центральному нефу.

Могильное молчание нарушал странный скрип, возвещавший приближение движущегося света вдалеке — блуждающего огонька, который то появлялся, то исчезал за громадными готическими колоннами. Это ризничий зажигал лампы.

Уберхорст волновался, приближаясь к высокому алтарю, где в стиле барокко была изображена сцена забрасывания камнями Святого Стефана под стенами Иерусалима. Над ним разверзлись небеса, открывая Христа по правую руку от Бога.

Уберхорст опустился на колени и облокотился на скамью. Он сложил руки в молитве и склонил на них голову.

Где-то открылась и закрылась дверь.

— Отец наш, прости меня, — прошептал он.

Его сбивчивую покаянную молитву, звучащую между колоннами из черного мрамора, слышали только статуи священников, мадонн и ангелов.

— Что мне делать?

Тишину нарушило не божественное вмешательство, а глухой стук из-за нефа, звук которого эхом отразился от стен собора. Как будто кто-то ударил рукой по молитвеннику или уронил его на пол.

Уберхорст поднял голову и посмотрел через плечо, вглядываясь в мрачную пустоту. Скрипа больше не было, так же как и блуждающего огонька. Ризничий ушел.

Уберхорст снова сложил руки и продолжил молитву, но его снова отвлек посторонний звук: один-единственный шаг.

Он был не один.

Дверь в кабинет профессора Грунера распахнулась. В сопровождении привратника решительным шагом вошел человек с острыми чертами лица.

— Прошу прощения, господин профессор, — оправдывался привратник. — Я не смог его остановить.

Мужчина отодвинул привратника в сторону и подошел к столу Грунера.

— Что это значит?! — возмутился Грунер, поднимаясь со стула.

У вошедшего было вытянутое лицо, ввалившиеся глаза и тонкие усики над верхней губой. Черные лоснящиеся волосы были зачесаны назад.

— А-а-а… — протянул Грунер уже более мягко, узнав посетителя. — Синьор Локателли. Садитесь, пожалуйста. Я очень сожалею…

— Где она? — хриплым голосом спросил итальянский дипломат.

— Пожалуйста, успокойтесь, я понимаю, каким ударом это было для вас…

— Где она? — повторил дипломат.

— Герр профессор, — привратник вопросительно посмотрел на Грунера.

— Подождите за дверью, — ответил Грунер. — Я знаю этого господина. — Привратник недоверчиво посмотрел на профессора. В подтверждение своих слов Грунер кивнул, и привратник неохотно вышел из комнаты.

Наклонившись через стол к профессору, дипломат заявил:

— Я хочу видеть свою жену. — Его голос зазвенел, и Грунер впервые расслышал акцент.

— Если вы хотите посетить морг, — ответил Грунер, — то, конечно, это можно устроить. Но, прежде всего, сядьте и успокойтесь.

Итальянец сел на свободный стул, продолжая держать руки на столе. Грунер отошел к окну.

— Примите мои соболезнования. Я собирался лично сообщить вам об этой трагедии. Вы, должно быть, ехали всю ночь.

— Я выехал из Венеции, как только получил вашу телеграмму, — ответил дипломат. — Поезд прибыл на вокзал Вестбаанхоф только в семь.

Грунер заложил руки за спину и шагнул вперед.

— Синьор Локателли, я хочу, чтобы вы знали: мы сделали все, что в наших силах, чтобы помочь вашей жене. Уверяю вас, она получала прекрасное лечение. Наша больница — одна из лучших в Европе для лечения нервных расстройств. — Он сделал паузу и показал на стопку ящиков с электроприборами. — Хотя некоторые считают, что она самая лучшая. Как бы то ни было, некоторым пациентам невозможно помочь. Когда они попадают к нам, их нервная система уже настолько слаба, что им не помогает наше лечение. Это, к несчастью, произошло и с вашей женой. Она страдала от прогрессирующего расстройства нервной системы, которого нельзя было ни задержать, ни восстановить с помощью электротерапии. Хотя ее парализованные ноги начали уже поддаваться лечению, как я и предполагал, тем не менее эти терапевтические достижения сводило на нет постоянное ухудшение психического равновесия. В конце концов меланхолия сеньоры Локателли стала настолько тяжелой, что ей отказал здравый смысл и она лишила себя жизни.

Локателли безучастно смотрел на Грунера. Когда профессор закончил говорить, итальянец немного пришел в себя и его внимание привлекли отвратительные уродцы из коллекции Грунера. Он сморщился от омерзения.

Не оборачиваясь к Грунеру, он произнес спокойно и четко:

— Вы убили ее.

Грунер поперхнулся.

— Прошу прощения, что вы сказали?

— Профессор, я сказал, вы убили ее.