— Ничего.

— Так и должно быть. Этот костюм сегодня утром принесли из химчистки, и рубашка свежая — они даже не находились рядом с другими моими вещами.

— Отлично. Ты готов?

— Да, — ответил Каннер, хотя голос его выдавал крайнюю неуверенность.

Либерман положил Каннеру руки на плечи и дружелюбно его тряхнул.

— Все будет хорошо. Верь мне.

Он открыл дверь перед Каннером, который неохотно вышел в коридор, который заканчивался мрачной каменной лестницей.

— Я попросил сестру Рупиус встретить нас в девять тридцать, — сказал Либерман, когда они стали подниматься по ступенькам вверх.

— Макс, если ты своим экспериментом поставишь меня в глупое положение, я рассчитываю на компенсацию.

— Ужин в «Бристоле».

— Согласен.

— Но ты не попадешь в глупое положение.

Поднявшись на третий этаж, они преодолели узкий проход, ведущий к смотровым кабинетам.

— Сюда, — сказал Либерман. Остановившись, он посмотрел на часы. — Мы опоздали. — Повернув ручку, он распахнул дверь.

В комнате были сестра Рупиус и мисс Лидгейт.

Сестра встала:

— Доктор Либерман, доктор Каннер.

Она слегка покраснела.

— Доброе утро, сестра Рупиус, — сказал Либерман. — Мисс Лидгейт, доброе утро. — Повернувшись и указав на своего друга, Либерман продолжал: — Мисс Лидгейт, вы наверняка помните моего коллегу, доктора Штефана Каннера.

Англичанка посмотрела на Каннера прозрачным взглядом.

— Я не помню, чтобы нас представляли друг другу.

Каннер слегка поклонился и осторожно приблизился, не спуская глаз с пациентки.

— Доктор Каннер посмотрит ваше горло, — сказал Либерман. — У него большой опыт в лечении кашля и болезней бронхов, возникших на нервной почве. Для меня очень важно его мнение.

Либерман сделал шаг назад, оставив Каннера одного рядом с пациенткой.

— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Лидгейт? — осторожно спросил Каннер.

Подняв голову, Амелия Лидгейт смотрела в ярко-голубые глаза доктора.

— Мне кажется, доктор Каннер, что мое состояние ничуть не изменилось.

— Понятно, — сказал Каннер, осторожно подходя к ней еще ближе. В это время мисс Лидгейт подняла левую руку, и Каннер немедленно остановился. Пациентка закашлялась, прикрыв рот рукой. Каннер оглянулся на Либермана, который коротко кивнул, убеждая своего друга продолжать. Каннер глубоко вздохнул и придвинул к пациентке деревянный стул.

Усевшись напротив девушки, Каннер улыбнулся и сказал:

— Не могли бы вы открыть рот, мисс Лидгейт. Как можно шире, пожалуйста.

Девушка открыла рот, и Каннер начал рассматривать ее горло.

— А сейчас, развернитесь, пожалуйста, к окну и откиньте голову немного назад… Хорошо. Скажите: «А-а-а-а».

Амелия Лидгейт все исполнила.

Каннер подвинул свой стул ближе, беспокойно косясь на непредсказуемую правую руку пациентки. Он открыл свой медицинский саквояж и вытащил маленькую лопаточку.

— Сейчас может быть немного неприятно, — предупредил он и прижал лопаточкой ее язык.

— Не могли бы вы покашлять?

Она кашлянула.

— Еще раз, чуть громче. Спасибо.

Он вытащил лопаточку и отдал ее сестре Рупиус. Снова потянувшись к портфелю, он вытащил стетоскоп.

— Наклонитесь вперед, пожалуйста.

Каннер встал и начал прослушивать Амелию, прося при этом пациентку покашлять или глубоко вдохнуть.

— Очень хорошо, — сказал он наконец, убирая стетоскоп. Сестра Рупиус протянула ему лопаточку, которую предварительно тщательно продезинфицировала и вытерла. Он положил инструмент обратно в саквояж и закрыл застежку.

— Спасибо, — сказал он. Затем, повернувшись к Либерману и взяв свой саквояж, он добавил: — Осмотр окончен, — и с облегчением улыбнулся.

— Сестра Рупиус, — сказал Либерман, — проводите, пожалуйста, мисс Лидгейт обратно в палату.

Сестра улыбнулась и развернула коляску мисс Лидгейт.

Либерман открыл перед ними дверь и сказал своей пациентке:

— Я приду через несколько минут, мисс Лидгейт, как только поговорю с доктором Каннером.

Он закрыл дверь.

— Итак, — сказал Каннер. — Это очень интересно, странно, я бы даже сказал.

— Вот видишь? Я же говорил тебе, что все будет хорошо.

Каннер покачал головой.

— Значит, все это было из-за моего одеколона?

— Да. У министра Шеллинга точно такой же.

— Министр Шеллинг?

— Да, Штефан, человек, который пытался ее изнасиловать.

Козиму фон Рат поразила перемена во внешности фрау Хёльдерлин. Она выглядела намного моложе. Ее волосы были окрашены в рыжий цвет, заплетены и заколоты наверх большим черепаховым гребнем. На ней было элегантное алое тюлевое платье и светло-коричневые замшевые туфли, идеально сочетающиеся с чулками. Но общее впечатление от этой перемены портило ее постоянное нервное моргание.

— Он странный человек, — сказала Козима, — это несомненно. Но я боюсь, что он еще и плохой человек.

Фрау Хёльдерлин предложила наследнице еще чаю и пирожное «Гугельхупф», от которого та вежливо отказалась.

— Это было очень вкусно, Доротея, но я не смогу больше проглотить ни крошки.

И, подтверждая свои слова, она положила руку на свой толстый живот.

Фрау Хёльдерлин кивнула.

— Должна признаться, — сказала она, — я всегда чувствовала себя немного неловко в присутствии графа.

— А что вам о нем говорили? — спросила Козима, небрежно поглаживая подлокотник дивана, обитого цветастым ситцем.

Фрау Хёльдерлин наклонилась вперед.

— Конечно, я слышала какие-то сплетни. Я уверена, что это ерунда, но говорят… — Она дважды моргнула. — Что он убил своего отца, чтобы унаследовать поместье, а потом промотал все семейное состояние.

Козима засмеялась.

— Он действительно плохой человек, но не думаю, что он убил бы собственного отца. Старый граф умер от туберкулеза, его никто не убивал.

— Но откуда вы это знаете?

— У моего отца кое-какие дела в Венгрии — несколько ферм, фабрика и кое-какая собственность в столице. Он поддерживает близкие отношения с графом Чертегом, имение которого недалеко оттуда.

Козима сделала паузу.

— И? — спросила фрау Хёльдерлин, показывая, что она с нетерпением ждет продолжения.

— В этих слухах, — сказала Козима, — есть доля правды. Несомненно, граф Заборски вел беспутную жизнь. Он почти не бывал в имении и не проявлял никакого интереса к управлению им, а все свое время проводил в Пеште в компании певичек и разных бездельников. Говорили, что граф увлекается театром, но его, скорее, интересовали молоденькие актрисы…

Фрау Хёльдерлин вспомнила, как граф брал руку фройляйн Лёвенштайн и на некоторое время задерживал свои губы на ее тонких бледных пальцах.

— Но, возможно, я несправедлива к нему, — продолжала Козима. — Он так любил театр, что тратил довольно много денег на третьесортные труппы, которые быстро разорялись. Поэтому я думаю, что он делал это не только ради актрис, знакомство с которыми не требовало таких больших вложений.

— Мужчины иногда ведут себя так глупо, — сказала фрау Хёльдерлин.

— Вы правы, — согласилась Козима. — Как бы то ни было, в результате такой жизни у него появились очень большие долги. Он начал играть в карты, чтобы из предполагаемого выигрыша рассчитываться с кредиторами. Нетрудно догадаться, к чему это привело. Когда старому графу Заборски стало хуже, его сын, казалось бы, стал более активно участвовать в управлении имением. Но на самом деле он просто пользовался слабостью отца. Когда старый граф умер, от имения практически ничего не осталось, скудное наследство было положено на счет в венском банке. Его мать и сестры должны были сами о себе заботиться. Если бы не помощь нескольких местных аристократов, графа Чертега в том числе, женщины бы просто нищенствовали. Естественно, пришлось продать семейную усадьбу и землю, а почти все деньги от продажи пошли на уплату огромных долгов молодого графа.

— Это ужасно, — сказала фрау Хёльдерлин. — Я так и думала никогда не испытываю антипатию к людям без причины. У меня нет дара предвидения, но моя интуиция меня никогда не подводила.