Сражение под Островно было первым делом Коновницына с французами. Оно показало стойкость дивизии, на которую он возлагал столько надежд, пестуя боевое умение солдат и неоднократно повторяя им ставшие впоследствии крылатыми слова: «Каждый стрелок должен знать, что сколько пуль у него в суме, столько смертей несет он неприятелю!» Легко теперь было понять те радость и гордость, какие он испытывал за свою дивизию, да и за себя после сражения, впечатлениями о котором хотелось непременно поделиться с самым близким человеком, женой, Анной Ивановной, хорошо знавшей многих солдат и офицеров дивизии, особенно из числа Черниговского полка, где у нее был даже брат по крещению: «Черниговские отличились, отняли пушки, в том числе и твой крестной брат». Женился он на Анне Ивановне уже в зрелом возрасте и, судя по многочисленной переписке, оставшейся от двенадцатого года, горячо и преданно любил ее и детей: «…Не зделалось ли чего с тобою? Я более пуль страшусь о тебе, мой истинный друг и благодетельница, родная моя, ах, Аннушка, ты не поверишь, как я тебя и детей люблю и все мое блаженство в вас полагаю…»

За сражение под Островно впоследствии Петр Петрович получил алмазные знаки ордена Александра Невского 1-й степени.

Под Смоленском войска наконец соединились. Начался самый тяжелый этап войны. Здесь поколебалась уверенность корсиканского самозванца в своей непобедимости, как поколебался и миф о его гениальности. Если многие еще в это верили и, быть может, трепетали, то серьезно подумывали и о том случае, когда пятнадцать тысяч отборной конницы Мюрата, поддержанные корпусом Нея, не смогли разбить недавно сформированной дивизии генерала Д. П. Неверовского. Несмотря на несоразмерность сил и беспрерывные атаки, пехотные каре, защищаемое растущими по краям дороги деревьями, дошли до посланного им на помощь корпуса Раевского… Планы Наполеона обойти русскую армию с тыла и ударить на нее своей хваленой конницей были сорваны. Горсть русских целый день пятого августа удерживала в своих руках город от нападения всей французской армии, результатом чего были огромные потери с обеих сторон, но нападавшие, надо думать, потеряли в два раза больше. По документам, захваченным у французов, потери их простирались до четырнадцати тысяч. Наши потери исчислялись в шесть тысяч, но эти данные, как говорил сам Коновницын, несколько преуменьшены, в то время, как наши писатели потери неприятеля в тот день полагают в двадцать тысяч человек.

Город был оставлен. Наполеону, который, как принято считать, хотел закончить кампанию этого года Смоленском, ввиду таких потерь не оставалось ничего иного, как продолжать искать генерального сражения, победа в котором одна могла перекрыть огромные потери под крепостью, а заодно угрозой Москве вынудить Александра на подписание мира. Тогда вряд ли кому могло прийти в голову, что ничто, никакой мир, кроме полного поражения, не могло остановить его на этом, оказавшемся гибельным для него, пути. Смоленск, а затем Лубино только усугубили его решимость.

Защищая Смоленск, разрушаемый вражеской артиллерией, русские люди непреложно должны были задуматься о том, что же вызвало поход на Россию? Чем виноваты были эти дома, лавки, башни и храмы, эти ни в чем не повинные жители, помогавшие кто чем может воинам, заведенным так далеко от границы Отечества несметной вражьей силой? Утверждение того, что войны Наполеона затеивались для слома экономической мощи Англии, его первейшего врага, и что поэтому-де и вторглись в пределы Отечества полмиллиона иноземцев, было и позднее для русского слуха «сказкой», выдуманной писателями, не говоря уже о том грозном времени. Русскому мужику, да и не мужику вовсе, вряд ли кто мог втолковать, что война началась из-за того, что Россия не выполнила навязанных ей требований континентальной блокады английских товаров. Так ли это было на самом деле и блокада ли Англии послужила истинной причиной вторжения?

В Варшаве, перед самым своим нашествием, Бонапарт сказал французскому дипломату Прадту: «Через пять лет я буду господином мира: остается одна Россия, но я раздавлю ее!» Эта фраза может многое объяснить. Мечты о мировом господстве уживаются в ней рядом с существованием Англии, которая, похоже, была не таким уж и «первейшим врагом», как о том говорили. Может быть, каким-то определенным силам, преследующим свои цели, было удобным много лет подряд держать в страхе Англию, пугая ее вторжением со стороны Франции, в то же время мобилизуя последнюю на новые и новые завоевания, чтобы таким образом завершить революцию возведением на престол своего человека? Не поэтому ли адмирал Нельсон «прозевал»-таки в тумане направлявшегося с экспедиционным корпусом в Египет Бонапарта, и не потому ли, потопив французскую эскадру при Трафальгаре, он и посмертно не получил тех почестей, на которые рассчитывал, хотя в полном смысле избавил Англию от вторжения? Ведь только в 1867 году, уже после того, как российский император добавил своих денег на сооружение памятника национальному герою Англии, удалось закончить работы и открыть его!

Но, как бы там ни было, к тому времени, как Франция потеряла свой флот, она уже превратилась в монархию, «самовластительный злодей» Наполеон объявил себя императором, узурпировав власть, революция тем самым получила свое завершение и нужда в подстрекательстве к войне с Англией упала, стала не столь важной: распутная девка Франция породила достойное себе дитя — чудовище Наполеона и его империю — плоть от плоти тех сил, которые заворачивали делами и в другой своей вотчине — Англии. Предлог для завоеваний — экономическая борьба с последней — остался реалией лишь для непосвященных и утратил свой смысл. Являясь по-прежнему политическими противниками, Англия и Франция с того времени вступили как бы в состояние нейтралитета. Стало быть, выдвигая претензии относительно экономической блокады, Наполеон лгал. Учитывая природу его появления на политической арене, можно твердо сказать, что цель его походов была не экономической. Это же заложено и в его словах, обращенных к Прадту, в их внутреннем противоречии: Россию он надеялся захватить в один прием, победив ее в генеральном сражении, в то время как, мечтая о мировом господстве, полагал, что добьется его только через пять лет. Только после того он надеялся (или мог осмелиться) «раздавить» Россию, уже «захваченную» им вместе с другими странами, но почему-то в известном только ему ряду остававшуюся «одной», то есть единственной, за что ее и надо было раздавить. Почему она оставалась одна, в каком смысле? Тут должно насторожить слово «раздавить», исходившее явно не из его лексикона. Даже в запальчивости он вряд ли стал бы швыряться им по той простой причине, что какой бы он ни был, большой или маленький «наполеон», но он был тем, кем назывался, поэтому всегдашняя его цель была победить, но не раздавить. Последнего желали явно другие. К тому времени из европейских государств только Россия, одна-единственная, не поддавалась проникновению в нее щупальцев гигантского банкирского спрута Ротшильдов, уже опутавших и закабаливших Европу, а с нею и Америку. Страна, тысячелетие стоявшая на своем, свойственном только ей укладе, на своих коренных нравственных основах и жившая своим натуральным хозяйством, не зависела от космополитического банковского капитала, и это-то и не устраивало, именно из-за этого ее нужно было ввергнуть в губительную для нее войну, чтобы, покорив, поставить ее хозяйство на буржуазный капиталистический лад, а древний уклад «раздавить», то есть уничтожить в народе национальное начало и привить ему космополитическое и безродное. Задача была не из простых, поскольку представители этого банкирского дома явно не пользовались доверием ни народа, ни российского правительства. В связи с этим и был организован международный заговор против России. В этом свете ясным представляется чуждость Англии интересам Наполеона, которому не было до нее никакого дела; в недрах ее еще издавна свил гнездо и пустил надежные корни банковский капитал. Первая страна, пошедшая по капиталистическому пути развития, могла ли она быть искренней союзницей России, даже если бы не была связана тесными узами с банкирской Францией и тем самым с Наполеоном — безродным выскочкой, поднявшимся на вершины власти, но бывшим, вместе с тем, всего лишь исполнителем чужой воли? Увы, будучи плоть от плоти с Францией, она могла только вредить России теми или иными способами и по той же причине, по которой это делала Франция. Она всеми доступными мерами торопила Россию в военных действиях, а сама в то же время старательно тормозила с доставкой в Россию недостающих русской армии ружей, едва согласившись поставить тридцать тысяч штук, заломив за них тройную цену, и это тогда, когда Россия была один на один в схватке с почти всею Европой, истекала кровью и не имела в казне достаточных денег. Голландия, кредитами которой издавна пользовалась Россия, была оккупирована Наполеоном. Как всегда, выручил русский народ, пожертвовавший на ведение войны суммы, сходные с суммами, расходованными правительством.